Маргарет Сэлинджер - Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Мне всегда нравился Билл. Он был похож на иллюстрацию в одной из моих книжек, на старика, что живет на Луне: добрый, круглолицый, он каждый раз слегка подмигивал, когда улыбался мне, а это случалось очень часто. Он был степенным и неторопливым. Его жена Сесиль вечно пребывала в движении. Эта женщина мелькала на его фоне как черные веточки в бурную ночь по лику луны. Я никогда не успевала как следует рассмотреть ее лицо. Вместо ее лица я вспоминаю смутное розовое пятно и какие-то угловатые, черные, смазанные письмена, а еще ощущение, будто она только что упорхнула с того места, где стояла. Она носила черный бархатный бант в волосах, и мне ужасно хотелось такой же, а еще у нее были настоящие кожаные туфли на высоких каблуках, которые чудесно постукивали, когда она носилась взад-вперед по своей квартире.

Мы поднялись на маленьком лифте, вышли, поздоровались с сидевшей за столом женщиной, которую отец, кажется, знал, и по длинному коридору направились к офису Билла. Хотя мне было всего семь лет, Билл встал, как и подобает в присутствии молодой леди, пожал мне руку и предложил сесть. Это трудно объяснить, но мне никогда не казалось, будто он спутал меня с какой-то другой девочкой, постарше и лучше воспитанной. Он, скорее, обращался к моему внутреннему существу, скрытому под чуждыми покровами, под безобразными платьями и насупленным личиком. Я не имею в виду, будто он прозревал во мне нечто безукоризненное, какие-то воображаемые качества, которых у меня, полной несовершенств, отродясь не бывало. С чего я это взяла? Ах! Он был прирожденным издателем, умел бродить над пропастью во сне, отлавливая мечты своих авторов.

Папа и Билл разговаривали, а я сидела у стола и смотрела на авторучки, на зеленые и коричневые тона, на свет и тени, плясавшие по комнате. Она не была ярко освещена, как класс или кабинет врача. Свет был мягкий, как в сосновом лесу. Билл сказал, что присоединится к нам за ленчем, и мы с папой, взявшись за руки, пошли вниз, повидать Алистера Рида, у которого был сын по имени Джаспер. Это имя пленило меня. У нас в классе водились только Батчи, Майки, Херби и Ховарды. Джаспер, надо же! Алистер подарил мне свою книгу под названием «Однажды-дважды-трижды» и сделал надпись вечным пером: «Пегги от Алистера Рида».

Потом мы пошли к художникам, и там папа меня оставил. Мне помогли взобраться на высокий табурет. У них были кисти, такие же, как у меня дома, только гораздо длиннее. И они рисовали не на бумаге, а на плотном грубом холсте. Краска чудесно пахла, прямо как бензиновые разводы в лужах, и оставалась там, куда ее клали, не то что моя акварель, которая растекалась по бумаге. Эти краски давали время подумать, прикинуть как следует, помечтать с открытыми глазами, выбрать нужные цвета. И какие цвета! Мои школьные и домашние краски, например красная, желтая, синяя, были вообще ни на что не похожи, ну, может, на лак для ногтей или на пищевые красители. А эти краски были густые и сочные, как расплавленные цветы. Они были блестящие, яркие, и они не тускнели на бумаге. Там были дюжины тюбиков с красивыми полосками, некоторые выдавленные почти до конца, и все начатые, так что я не стеснялась их использовать. Кто-то накинул на меня, поверх платья, широкую рубаху; она пахла лошадиным потом. Люди, которых я никогда не встречала, все, казалось, знали меня; они мне улыбались, здоровались со мной, но не мешали. Это — дочка Джерри.

На ленч мы пошли в «Алгонкин», с Биллом и Лилиан (Росс). Мы сидели в большой нише в стене, и там было уютно, как в сельском клубе. Я чувствовала себя включенной в компанию, хотя никто меня особо не выделял. Билл, Лилиан и папа разговаривали между собой, и когда кто-нибудь обращался ко мне, это звучало естественно: не возникало того заметного перепада в тоне, когда взрослые вдруг начинают сюсюкать, и тянуть слова, и лезть в душу; от такой манеры я родила в себя, погружалась, и звуки достигали меня, словно сквозь мокрую вату; и я чувствовала какой-то ослепляющий страх и совершенно теряла ориентацию, как сонная рыба, которую высветил лучом фонаря ныряльщик-аквалангист. С Биллом я могла всплыть на поверхность. Я еще не знала, как выразить это в словах, — но я расслаблялась, отдыхала душой. Мне нравилось разглядывать хрустальные лампы, ощущать все фактуры, и формы, и запахи.

Билл создал мир, в котором я, храбрый маленький солдатик с плотно сжатыми губами, могла говорить за ленчем о том, какого цвета бывают осенние листья на фоне неба. Вскоре Лилиан писала мне:

«Нью-Иоркер»

№ 23, Западная 43-я улица

Нью-Йорк, Н.Й. 10036

Оксфорд 5-1414

24 октября

Дорогая Пегги!

Эти листья так приятно трогать, они все такие красивые, каждый из них. Они доехали великолепно, еще влажные и свежие, пахнущие землей — и немножко воздухом тоже! У нас туг на прошлой неделе было несколько ясных дней, с синим-синим небом, и я подняла твои золотые листья, и смотрела сквозь них на небо, просто чтобы получить то впечатление, какое ты описывала, когда мы сидели за ленчем в «Алгонкине». Хотелось бы как-нибудь приехать вместе с Эриком, разумеется, и своими глазами увидеть то, о чем ты рассказывала. Никто никогда не дарил мне такого чудесного подарка, как эти листья, и я показала их Эрику, один за другим. Он любит их так же, как и я (и говорит с ними). Спасибо, Пегги, что послала их; Эрик обнимает тебя. Всем горячий привет от Эрика и его мамы.

С любовью Лилиан.

P. S. Я нарисовала твои листья, скоро пошлю тебе рисунок. Л.».

Она и в самом деле прислала мне рисунок 4-го ноября с маленькой запиской:

«Я держу твои листья в корзинке: ее здесь видно.

Эрик смотрел на них с такой тоской, что я отдала ему парочку.

Он любит их трогать и на них смотреть.

Надеюсь, ты вскоре сможешь снова приехать к нам.

Обнимаю всех.

С любовью Лилиан».

Мы с матерью как-то разговорились о Билле, вскоре после его смерти в 1992 году. Я спросила о чем-то, что случилось в «Плазе», о какой-то подробности, которой не могла припомнить. Мать же поставила меня в тупик, заявив, что за все время своего замужества ни разу не участвовала в наших с отцом поездках в Нью-Йорк «по первому классу». Когда Джерри ездил один или с нами, детьми, сказала она, он всегда путешествовал первым классом. Когда он ездил с нею, то сам называл такие путешествия «третьим классом по Болгарии». Это, как она утверждала, было связано со стремлением хранить в чистоте ее слабую женскую душу, держать ее подальше от соблазнов и тлетворных благ, какими чревата жизнь со знаменитым писателем. Оглядываясь на эти наши поездки, я не в состоянии припомнить, что конкретно она делала или говорила, но мне и в голову не могло прийти, что ее просто не было с нами. Я была уверена, что мать с нами была, потому что наши с отцом поездки в Нью-Йорк были столь же неотъемлемой частью моего раннего детства, как и поездки всей семьей во Флориду, которые мы предпринимали каждый февраль.