Виктор Ротов - И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского: Воспоминания

В РОДНЫХ МЕСТАХ (рассказ)

Нет, не о встрече с родным краем он думал, заказывая билет на поезд, — в станице он отдыхал всего два года назад, — его гнало из Москвы нетерпеливое и томящее желание: поскорее выбраться из этого адского котла бурлящих склок и самолюбий, этого современного Вавилона, сжигаемого изнутри молчаливой и подпольной «гражданской войной», корчами той мало кому из посторонних видимой общественной потасовки и неприкрытой резни, которую в интеллигентских кругах вокруг Дома писателей умудрялись называть почти невинным словцом «групповщина»… Какая к черту групповщина, когда ни нервы, ни сердца не выдерживают! Дмитрий Фурманов, прекрасный человек и комиссар гражданской войны, единственный из всех нас орденоносец, человек высокого ума и революционной отваги, не вынес мелких подлостей и крупных оскорблений, пал в неравной борьбе с толпой окололитературных «рвачей и выжиг», не дожив до тридцати пяти лет, вы только вдумайтесь! А Маяковский? О Сереже Есенине уж вспоминать не будем, сие запрещено чуть ли не на правительственном уровне… Написал человек кровью сердца обиду на клочке бумаги: «В своей стране — я словно иностранец!» — и покончил с собой. Да. Впрочем, из Ленинграда доходили всякие слухи, что и не сам покончил‑то… Но об этом — тоже вроде запрещено. Теперь за Шолохова взялись! Этот еще мальчуган, лет двадцати шести — двадцати семи. Талант огромный, яркий, со своим лицом. Нашлись завистники — стали кричать, что он у кого‑то украл рукопись. Эта подлая клеветническая сплетня поползла буквально по всему Союзу. Вот ведь псы!

Ну, хорошо, товарищи Авербах и Родов, если у вас есть сомнения по Шолохову и его книге, если вы хотите истины, так вы спросите у знающих людей, хотя бы и у меня, у писателя Серафимовича, — я уже старый человек и врать, а тем более клеветать не приучен! — я вам все и растолкую. Да, да, я ведь все знаю… О Крюкове там кто‑то подымал речь? Отличный был, знаете ли, человек -

до революции! И — хороший писатель, кстати, друг Владимира Галактионовича Короленко. И мой бывший знакомый… Но отчего‑то не пошел за революцией, что‑то его отпугнуло! Что? Вот в этом и секрет, никто на это не ответит… Может быть, просто испугался вашего засилия в культуре, кто знает? И Крюков, простите меня, не мог написать «Тихого Дона», как не написали его, скажем, Короленко или Шмелев, или ваш покорный слуга… Все мы дети своего времени, выше носа, как говорится, не прыгнешь! Шолохов — новое имя, новое явление в русской и советской культуре, вам с этим придется согласиться… Ах, вы в душе‑то все это давно поняли, без меня, так сказать, но вам не хочется? Он вам мешает спокойно поедать литературный пирог, вести жизнь саранчи? Тогда, извините покорно, не суйтесь в мир большого искусства, жрите свой незаконно — грабительский пирог молча, ну, хотя бы застенчиво… Паситесь на газетчине или в каком‑нибудь «Огоньке», у Кольцова, — он три должности тащит (в «Огоньке», «Крокодиле» и газетке «За рубежом») и за вами не углядит!

— Папа, ты о чем ворчишь? Пора бы уже и отключиться…

Сын Игорь, молодой инженер, только что закончивший институт и не имеющий, слава Богу, никакого касательства к бывшим пролеткультам и нынешнему РАППу, спокойно вел машину, положив сильные руки на рулевое колесо, называемое теперь почему‑то баранкой, и по временам искоса поглядывал на отца.

К литературным делам он никакого отношения не имел, но знал тем не менее, что отец только что написал большое, раздраженное письмо в ЦК партии, в котором отказывался от всех постов в РАППе и редакции журнала «Октябрь» ввиду невозможности в дальнейшем участвовать во всей этой грязной, беспринципной и по сути антипартийной возне… И раздражение, как видно, все еще не покидало его душу.

— Ху — у… А я разве бормотал? — хмуро спросил старый писатель.

— Разобрать‑то нельзя, но…

— Совсем, значит, старый стал, — повинился Серафимович и сел в машине прямее. — Знаешь, почему‑то снова о Фурманове вспомнил… А стоит о нем подумать, тут же кольнет в душу и память про Толю, То — лю нашего… незабвенного…

Теперь Серафимович уже непритворно сморгнул слезу, потому что вспомнил о безвременной гибели старшего сына, потерявшегося еще в девятнадцатом году, в круговерти гражданской войны, заморенного в каком‑то тифозном бараке…

— Успокойся, отец. Не надо, — сказал Игорь.

— Да. Надо крепиться, — кивнул в ответ Серафимович и стал глядеть сквозь стекло на приближавшийся по правой стороне площади Казанский вокзал.

— Надо настраиваться теперь на отдых, — сказал сын, выключив зажигание напротив дверей с надписью «Зал для пассажиров».

— Надо. Что ж поделаешь… А у тебя‑то время есть ныне?

— Дождемся посадки, конечно, — утвердительно кивнул сын.

Он взял из багажника дорожный чемодан отца, сам Серафимович прихватил лишь сеточку с продуктами на дорогу, которую очень метко окрестили в очередях авоськой, и они переступили порог зала ожиданий.

Переступили и — остановились в нерешительности едва ли не у самого входа, потому что дальше ступить было некуда. Прямо у ног лежали и сидели, скорчившись, какие‑то люди, похожие на нищих или бродяг, и было их так много, что они заполняли весь огромный зал — что называется, под завязку. Некоторые теснились вдоль стен на старых деревянных скамьях со спинками, дремно склонив головы и привалившись друг к другу, а те, кому не хватало скамей, устроились на прохладном по летнему времени полу. Какие‑то старики крестьянского вида горбились на дорожных сундучках и на мягких, туго набитых каким‑то барахлом чувалах. На лестнице, что вела на второй этаж, вдоль мраморных ступеней, лежали, вытянувшись, подростки, очень похожие на беспризорников. Почти не видно было городских чемоданов, а только грубые укладки, чувалы, груды тряпья, немытые, всклокоченные головы, опущенные со странной покорностью то ли в ожидании вокзаль

ного звонка, то ли иерихонских труб перед концом света… В полусумраке почти нельзя было рассмотреть лиц, а только одни сникшие плечи, склоненные в полудреме головы, опущенные руки, бессильные от длительного бездействия в этом странном Ноевом ковчеге посреди столицы…

— Что это? Откуда столько народа? — почти неслышно спросил отец, как бы не доверяя стареющим глазам и придерживаясь за сыновний локоть. — Куда они едут? И давно — так?

— Едут… — с неопределенностью пожал плечами сын. — Наверное, с весны это началось… Недород…

— Да. Точно как в девятнадцатом, когда от Деникина бежали. А теперь ведь уже тридцать второй! И вот… Слушай, может быть, уже и на крышах едут?