Нина Соротокина - Бенвенуто Челлини

Утром произошла душераздирающая сцена, другого эпитета я не подберу. К двери камеры пришел мессир Бенедетто да Кольи, чтобы сообщить скорбную весть. Прийти пришел, а войти не решается.

— Почему он не входит? — спросил Бенвенуто стражника.

— Ему слишком жаль тебя, и он плачет.

«— О, войдите, мой мессир Бенедетто, — кротко сказал Бенвенуто, — потому что я вполне готов и решился; мне гораздо больше славы умереть напрасно, чем если бы я умер по справедливости…»

Разговор шел через закрытую дверь. Узник просил привести священника для последней исповеди, «чтобы соблюсти то, что нам велит святая наша матерь — церковь; потому что хоть она и чинит мне эту злодейскую несправедливость, я чистосердечно всех прощаю». Потрясенный и заплаканный мессир да Кольи не стал читать приговор, а бросился к дому супруги Пьеро Луиджи — госпоже Джероламе Орсини.

— Светлейшая госпожа, соблаговолите послать кого-нибудь к папе. Пусть он пошлет кого-нибудь другого к Бенвенуто. Я не в силах объявить ему приговор.

Тут же случилась рядом герцогиня, вдова герцога Алессандро. «Искажая лицо, она сказала»:

— Вот оно, правосудие, которое отправляется в Риме наместником Божьим! Герцог, покойный мой муж, очень любил этого человека за его качества и за его дарования и не хотел, чтобы он возвращался в Рим.

Госпожа Джеролама поспешила к папе, упала перед ним на колени, словом, в присутствии всей свиты закатила ему сцену. Бенвенуто меж тем в страшном напряжении ждал решения своей участи. Время шло, принесли обед.

— Ага, — сказал себе Бенвенуто, — «здесь превозмогла больше правда, нежели зловредность небесных влияний; и я молю Бога, если на то будет Его воля, чтобы он избавил меня от этой ярости», — и с удовольствием поел.

В час ночи Бенвенуто опять усадили на стул и отнесли на самый верх замка, на площадку рядом со статуей Ангела, вкладывающего меч в ножны.

Я не верю в рыдающего от жалости мессира да Кольи и прочее, как-то все это слишком театрально. Скорее всего, Бенвенуто поместили в камеру смертников для острастки. Это было что-то вроде ложного расстрела, постреляли в заключенных поверх голов, и назад — в тюрьму.

На площадке Ангела рядом со стулом Бенвенуто поставили кресло кастеляна. Состоялся разговор. Ночь, звездное небо, тишина…

— Видишь, я тебя поймал, — сказал сумасшедший кастелян, он очень сдал за последнее время.

— Да, — ответил Бенвенуто, — но видишь, я все-таки убежал, как и обещал. Но если бы я не был продан за венецианское епископство, ты бы меня здесь не увидел. А теперь мне безразлично, жить или умереть.

Кастелян пришел в жуткое волнение, начал говорить быстро и бессвязно:

— Увы, ах, ох! Он болен, но еще смелее, чем когда был здоров. Он опять улетит. Поместите его там, под садом, и больше никогда не говорите мне о нем!

Приказание было исполнено. «Под садом» находился страшный сырой подвал, вместо окна — малая дырка в стене, с потолка сочилась вода, вокруг полно тарантулов и прочей дряни, тюфяк тут же насквозь промок. Вначале вообще не кормили, но дали «духовную пищу», то есть бросили две книги — Библию и летописи Джован Виллани (писатель XV века, автор «Истории Флоренции»). «Так злосчастно я жил на этом тюфяке, насквозь промокшем, так что в три дня все стало водой; и я был все время не в состоянии двигаться, потому что у меня была сломана нога; и когда я все-таки хотел сойти с постели за нуждой моих испражнений, то шел на четвереньках с превеликим трудом, чтобы не делать нечистоты в том месте, где я спал».

Неужели в этой зловонной яме он и окончит свою жизнь? А он знал, что такое бывает, и часто. От полного отчаяния Бенвенуто спасли мысли о Боге и еще, конечно, характер и умение себе подбодрить. «Оружье наше — радость бытия» — кто это сказал? Не помню. Этот «слоган» всегда был в голове у Бенвенуто, он с ним родился. Вот образец аутотренинга: «…я сам себя утешал, размышляя, насколько бы мне было неприятнее при разлучении с моей жизнью почувствовать эту неописуемую муку ножа, тогда как, будучи в таком положении, я с нею разлучался в сонном дурмане, каковой стал для меня гораздо приятнее, чем то, что было прежде».

Свет попадал в его камеру часа на полтора, в это время можно было читать. Потом глаза привыкли к темноте, и время для чтения само собой увеличилось. Но в какой-то момент он решил — все, хватит! Пора кончать этот ужас. Он обнаружил в своей темнице толстое бревно. Ему удалось придать этому бревну такое положение, что при легком толчке оно бы непременно обрушилось ему на голову и размозжило бы ее сразу. Но в тот час звезды не хотели его смерти. Как только он изготовился ударить по бревну, неведомые силы подняли его и отбросили в сторону на четыре локтя, то есть на два с лишним метра. Он упал навзничь и от потрясения потерял сознание. Стражники решили, что он умер, все его жалели: «Так вот как окончил жизнь такой редкий талант!» Бенвенуто очнулся. Тогда его «тюфяк, который, весь промокший, стал как макароны», выкинули, принесли новый, сухой, и заперли дверь. Бенвенуто уже не думал о смерти. Он опять верил в свою избранность и в божественное провидение. На стене углем он нарисовал распятие и молился ему без перерыва. Говорят, этот рисунок — кривой, косой, полустертый — сохранился по сей день, и его показывают туристам. Подрисовывают небось по ночам, но я гидов не виню, такая у них работа.

Бенвенуто страстно пишет о Боге, однако Дживелегов, например, сомневается в глубине и истинности его веры: «Его отношение к Богу носило чисто договорный характер: du ut des. Как вообще у людей его типа: сегодня он верит в Бога, а завтра в черта. И каждый раз вполне искренне». По-моему, Дживелегов к нему слишком строг. Именно искренность его все искупает, он сам пишет, как болтается между астрологией и верой. И еще Дживелегов: «…когда жизнь течет гладко, в суматохе житейской сутолоки, среди постоянно сменяющихся работ и заказов Бог не вспоминается совсем. Особенно часто Бог приходит на память в тюрьме. В замке Св. Ангела… Бенвенуто поневоле думает о Боге. И мы знаем, что он додумался до видений».

А видения у Бенвенуто были замечательные. Во сне он увидел прекрасного юношу, который призывал его не падать духом и уповать на могущество Бога. Сам вид этого юноши и слова его настолько вдохновили Бенвенуто, что он тут же взял сырые кирпичи, а их было в камере великое множество, и стал тереть их друг о друга, потом из пыли сделал кашицу — чем не чернила? Теперь нужно было стило.

Хожу в каморке, голову терзая;Затем, к тюремной двери ставши боком,Откусываю щепочку у края…

Это его стихи, он написал их позднее, описывая все свои муки. Он действительно зубами откусил щепку и написал «на некоих листах, которые имелись в книге Библии», свои первые в жизни стихи: