Владимир Сысоев - Анна Керн: Жизнь во имя любви

Однажды Керн встретила поэта у родителей без жены: «Это было раз во время обеда, в четыре часа. Старики потчевали его то тем, то другим из кушаньев, но он от всего отказывался и, восхищаясь аппетитом батюшки, улыбнулся, когда отец сказал ему и мне, предлагая гуся с кислою капустою: „Cest un plat ecossais“ (Это шотландское блюдо), заметив при этом, что он никогда ничего не ест до обеда, а обедает в 6 часов».

Надо отдать должное Анне Петровне – безусловно испытывая досаду и ревность к удачливой сопернице, она, тем не менее, замечала перемены, произошедшие с Пушкиным после женитьбы, и считала его чувства к Наталье Николаевне искренними: «Потом я его ещё раз встретила с женою у родителей, незадолго до смерти матери и когда она уже не вставала с постели, которая стояла посреди комнаты, головами к окнам; они сидели рядом на маленьком диване у стены, и Надежда Осиповна смотрела на них ласково, с любовью, а Александр Сергеевич держал в руке конец боа своей жены и тихонько гладил его, как будто тем выражал ласку к жене и ласку к матери. Он при этом ничего не говорил… Наталья Николаевна была в папильотках: это было перед балом… Я уверена, что он был добрым мужем, хотя и говорил однажды, шутя, Анне Николаевне, которая его поздравляла с неожиданною в нём способностью себя вести, как прилично любящему мужу: „Се n'est que de 1'hypocrisie“ ( Это только хитрость). Вот ещё выражение века: непременно, во что бы то ни стало, казаться хуже, чем он был».

Теперь они виделись с поэтом очень редко. Вероятно, в июле 1835 года семейство Пушкиных нанесло визит Прасковье Александровне Осиповой. «Этой последней, – снова цитируем Анну Петровну, – вздумалось состроить partie fine ( увеселительную поездку), и мы обедали вместе все у Дюме, а угощал нас Александр Сергеевич и её сын Алексей Николаевич Вульф. Пушкин был любезен за этим обедом, острил довольно зло, и я не помню ничего особенно замечательного в его разговоре. Осталось только в памяти одно его интересное суждение. Тогда только что вышли повести Павлова, я их прочла с большим удовольствием, особенно „Ятаган“. Брат Алексей Николаевич сказал, что он в них не находит ровно никакого интересного достоинства. Пушкин сказал: „Entendons–nous (Попробуем понять друг друга). Я начал их читать и до тех пор не оставил, пока не кончил. Они читаются с большим удовольствием“».

Давно оставленный супруг Анны Петровны, назначенный в феврале 1828 года комендантом Смоленска, продолжал успешное восхождение по карьерной лестнице. 14 апреля 1829 года за отличие по службе он был произведён в генерал–лейтенанты (3–й чин по Табели о рангах). До него постоянно доходили сведения об очередных любовных приключениях жены.

Современному читателю, воспринимающему семейные отношения с высоты нынешних реалий, возможно, непонятно, почему Керны не развелись официально. Во–первых, обе стороны не стремились к разводу: Ермолай Фёдорович хотел добиться возвращения беглянки–жены в лоно семьи; к тому же бракоразводный процесс мог отразиться на карьере генерала. Нашу же героиню, по–видимому, устраивал статус «её превосходительства госпожи генеральши», дававший ей не только определённый вес в обществе, но и ощутимые привилегии – к примеру, возможность быть приглашённой во дворец или занятие почётного места на официальном обеде. В перспективе – с учётом возраста ненавистного мужа – она становилась генеральской вдовой с приличной пенсией. К тому же инициатором развода мог выступать только Ермолай Фёдорович в качестве пострадавшей стороны; Анне Петровне, с точки зрения тогдашних семейных норм, упрекнуть его было не в чем.

Во–вторых, сама процедура развода в николаевской России была очень сложной. Будучи военным, муж должен был получить на него санкцию вышестоящего начальства. Развод был делом очень длительным, осуществлялся судом церковного ведомства – Духовной консистории, который выносил решение на основании строго определённых доказательств. Например, при измене недостаточно было признания супругом своей вины – необходимы были показания не менее двух свидетелей. Но в итоге женщину по закону признавали падшей, что влекло за собой запрет на свидания с детьми и на новый брак. Если бы Ермолай Фёдорович, чтобы освободить жену от унизительных судебных процедур, по–джентльменски взял вину на себя, тогда ему после развода пришлось бы подать в отставку.

В–третьих, существовали негласные ограничения для разведённых чиновников в продвижении по служебной лестнице и занятии высоких постов. С учётом возраста генерала Керна его не могла устраивать перспектива потерять денежную и престижную должность.

Поэтому, как и многие дворянские семьи того времени, Керны, не разводясь, много лет жили «в разъезде».

После смерти младшей дочери Ермолай Фёдорович совсем перестал посылать супруге деньги. Анна Петровна, находясь в крайне стеснённых материальных обстоятельствах, решила возобновить былые опыты литературных переводов с французского и начала с Жорж Санд.

До нас дошла демонстративно грубая фраза Пушкина, брошенная им в адрес бывшей возлюбленной в письме от 29 сентября 1835 года жене: «Ты мне переслала записку от m–me Керн; дура вздумала переводить Занда и просит, чтоб я сосводничал её со Смирдиным. Чёрт побери их обоих! Я поручил Анне Николаевне [Вульф] отвечать ей за меня, что если перевод её будет так же верен, как она сама верный список с m–me Sand{71}, то успех её несомнителен, а что со Смирдиным дела я никакого не имею».

Столь нелюбезный отзыв поэта о бывшем предмете его страстного обожания можно объяснить, помимо боязни вызвать ревность жены, пребыванием Пушкина в дурном расположении духа, а также действительным нежеланием иметь с издателем никаких дел. Кстати, самого Смирдина в письме П. В. Нащокину от 10 января 1836 года Пушкин также назвал «дурой» (именно в женском роде).

Об этом же эпизоде рассказала Ольга Сергеевна Павлищева в письме мужу от 9 ноября 1835 года: «Угадай, что делает Анета Керн? Она переводит, но что бы ты думал? – Жорж Санд!! Но не ради удовольствия, а ради денег. Она попросила Александра замолвить за неё слово у Смирдина, но Александр не церемонится, когда надо отказать. Он сказал ей, что совсем не знаком со Смирдиным… »

Манеру Пушкина иногда в сердцах бросаться резкими словами и даже фразами отмечала в воспоминаниях и сама Анна Петровна: «Пушкин говорил часто: „Злы только дураки и дети“. Несмотря, однако ж, на это убеждение, и он бывал часто зол на словах, но всегда раскаивался. Так, однажды, когда он мне сказал какую–то злую фразу, и я ему заметила: „Ce n'est pas bien de s'attaquer a' une personne aussi inofensive“ (Нехорошо нападать на такого беззащитного человека), – обезоруженный моею фразою, он искренно начал извиняться. В поступках он всегда был добр и великодушен».