Леонид Млечин - Крупская

Советские чиновники стремительно отдалялись от поддержавшего их лозунги народа и с раздражением воспринимали жалобы на тяжкую жизнь. Но разговоры о нескрываемом барстве новых властителей распространялись в партийной массе. В сентябре 1920 года IX Всероссийская партконференция поручила комиссии заняться устранением материального неравенства: «установить истинные размеры существующих привилегий» и необходимые ввести в рамки, «которые были бы понятны каждому партийному товарищу».

Кремлевская контрольная комиссия секретным порядком оповестила членов ЦК: «Считаем необходимым указать ЦК на недовольство, вызываемое как внутри партии, так и среди беспартийных рабочих жилищным, продовольственным, транспортным и другими порядками Кремля».

Второго марта 1921 года комиссия утвердила итоговый доклад, в котором говорилось: «Ознакомившись со всеми нормами питания, комиссия пришла к следующему выводу. Нормы Совнаркома необходимо пересмотреть в сторону значительного их сокращения, приняв во внимание общее положение с продовольствием». Выводы комиссии остались на бумаге.

Именно в этот момент нарком по иностранным делам Георгий Васильевич Чичерин пожаловался Троцкому: «Все журналисты сбежали за границу от голода, я же сбежать за границу не могу и потому дошел до крайней слабости и постепенно гасну». Троцкий порядком удивился и перебросил письмо председателю Совнаркома с короткой припиской: «Тов. Ленину. Неужели нельзя накормить Чичерина? Или это голодовка против “системы”?»

Чичерин принадлежал к людям, которые не так сильно, как новые чиновники, были озабочены устройством своего быта. Сообщение о том, что нарком иностранных дел голодает, расстроило Ленина. Ценные кадры ни в чем не должны были испытывать недостатка. 5 мая 1921 года он написал управляющему делами и члену коллегии Наркомата по иностранным делам Павлу Петровичу Горбунову: «Тов. Горбунов! Посылаю Вам это секретно и лично. Верните по прочтении. И черкните два слова: нельзя ли обеспечить Чичерина питанием получше? Получает ли из-за границы он “норму”? Как Вы установили эту норму и нельзя ли Чичерина, в виде изъятия, обеспечить этой нормой вполне, на усиленное питание?»

В тот же день вечером Горбунов написал ответ:

«Многоуважаемый Владимир Ильич! Из возвращаемого с благодарностью документа я впервые узнал о таком трагическом положении с довольствием тов. Чичерина. Ни он сам, ни лица, его обслуживающие (семья Бауман), ни разу даже не намекнули мне или моим помощникам об этом. Сегодня ему доставлены все продукты для обычного стола, а с завтрашнего дня будут регулярно доставляться молоко, яйца, шоколад, фрукты для компота и прочее. Дано одному товарищу следить, чтобы всё было, а на себя я беру ответственность за проверку и недопущение недохватов в будущем.

Конечно, я виноват в том, что раньше не догадался поинтересоваться этим, но Георгий Васильевич изолировался в своей личной жизни от всех остальных настолько, что и в голову не могло прийти подумать о том, чем он живет. К его болезненной нервности я уже привык и знаю, что она за последнее время очень часто вызывается излишней доверчивостью к окружающим его людям, переводимым мною от бессистемной, иногда безотчетной и кустарной работы к определенной организованной работе. В частности, конечно, они недовольны тем, что с дипломатическо-иностранного пайка я их посадил на несколько уменьшенный».

Одновременно с Чичериным, диетой которого озаботился лично глава правительства, проблема с едой возникла и у одного из величайших поэтов России. Александр Александрович Блок, автор «Незнакомки» и поэмы «Двенадцать», тяжело заболел. Он голодал в послереволюционном Петрограде. Военный коммунизм означал замену торговли распределением. В Петрограде, как и в Москве, начались перебои с хлебом.

«Когда мы ели суп, Блок взял мою ложку и стал есть, — вспоминал Корней Чуковский. — Я спросил: не противно? Он сказал: “Нисколько. До войны я был брезглив. После войны — ничего”».

Специальный паек Александру Блоку, ясное дело, не полагался. Врачи, пытавшиеся сохранить жизнь великого поэта, рекомендовали немедленно отправить его в санаторий в соседнюю Финляндию, которая не позволила красным взять власть и не испытывала нехватки продовольствия. Воспротивились чекисты.

Двадцать восьмого июня 1921 года первый начальник иностранного отдела (разведка) ВЧК Давыдов (Яков Христофорович Давтян) не без раздражения написал секретарю ЦК партии по организационным вопросам Вячеславу Михайловичу Молотову: «В ИноВЧК в настоящее время имеются заявления ряда литераторов, в частности Венгеровой, Блока, Сологуба — о выезде за границу.

Принимая во внимание, что уехавшие за границу литераторы ведут самую активную кампанию против Советской России и что некоторые из них, как Бальмонт, Куприн, Бунин, не останавливаются перед самыми гнусными измышлениями, ВЧК не считает возможным удовлетворять подобные ходатайства. Если только у ЦК РКП нет особых соображений, чтобы считать пребывание того или иного литератора за границей более желательным, чем в Советской России, ВЧК со своей стороны не видит оснований к тому, чтобы в ближайшем будущем разрешать им выезд».

За Блока вступились классик пролетарской литературы Алексей Максимович Горький и нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский, понимавшие значение Блока для русской поэзии.

Нарком отправил письмо в Наркомат по иностранным делам, ВЧК и управление делами Совета народных комиссаров: «Блок сейчас тяжело болен цингой и серьезно психически расстроен, так что боятся тяжелого психического заболевания. Мы в буквальном смысле слова, не отпуская поэта и не давая ему вместе с тем необходимых удовлетворительных условий, замучили его…»

Однако же начальник особого отдела ВЧК Вячеслав Рудольфович Менжинский решительно не желал отпускать Блока. Тогда Луначарский и Горький обратились к Ленину с просьбой «повлиять на т. Менжинского в благоприятном для Блока отношении». Владимир Ильич в свойственной ему манере запросил мнение Менжинского, сославшись на то, что Луначарский (не последний человек в большевистской партии) ручается за Блока.

Менжинский ответил вождю революции без всякого пиетета:

«Уважаемый товарищ!

За Бальмонта ручался не только Луначарский, но и Бухарин. Блок натура поэтическая; произведет на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать не стоит, а устроить Блоку хорошие условия где-нибудь в санатории».

Начальник особого отдела ВЧК был абсолютно уверен в своей правоте, потому что именно он и подчиненный ему аппарат неуклонно проводили линию партии, а Луначарский и Горький пытались заставить чекистов ее нарушить. Потому и с Лениным Менжинский держался твердо: он же им и поставлен блюсти государственный интерес. Всем своим тоном показывал: уклонение от генеральной линии не к лицу и вождю революции.