Оля Ватова - Все самое важное

Утром показалось странным, что он мне не звонит. Обычно он, просыпаясь, звонил в маленький колокольчик, чтобы позвать меня. Был уже десятый час. Я тихо вошла в его комнату. Александр казался спящим. Голова лежала на подушке. Выражение лица было спокойным. Я поправила ему одеяло. Меня удивило, что он даже не пошевельнулся, ведь обычно он спал очень чутко. Я дотронулась до его головы, легонько погладила волосы. И только тогда что-то начала понимать. Обняла его за плечи и попыталась приподнять. «Проснись! — кричала я. — Проснись!» Он показался мне вдруг очень легким. Я совсем не ощущала тяжести его тела. Я осторожно опустила Александра, уснувшего навеки, на постель. Его голова, повернутая ко мне, снова покоилась на подушке.

Потом Ясь Лебенстейн, который сидел возле него в затемненной комнате почти до самых похорон, сделал несколько рисунков Александра на смертном ложе. У Анджея сохранилось два таких рисунка, но я до сих пор не в состоянии смотреть на них.

Тогда я не плакала, не кричала. Увидела у его ног «Последнюю тетрадь». На первой странице было написано: «Не спасайте».

«Живи, любимая. Спокойной ночи, свет мой, моя родная. Спокойной ночи, жизнь моя, мое все», — последние его слова, обращенные ко мне. Дальше он пишет сыну и родственникам, прося их позаботиться обо мне.

В этой тетради я обнаружила целый ряд прощаний со мной на протяжении всех этих шестнадцати лет. Он прощался со мной в Париже, в Италии, в Беркли. Оказывается, нестерпимые боли, изнуряющие его, подталкивали Александра к такому решению уже давно. Особенно после того, как он разуверился в том, что ему можно помочь. Александр боялся лишь не успеть, боялся проснуться однажды утром парализованным и уже не суметь осуществить свой план. Этот страх усилился после того, как его передвижения ограничились перемещением из кровати в в кресло. Поэтому он всегда держал при себе нужное количество нембутала.

«Ради Бога, только не спасайте!.. Это будет ужасно, если удастся спасти меня. Не могу даже подумать об этом. Сейчас это — мой главный страх. Не горюйте!..» — так написал Ват в «Последней тетради». Александр умер в пятницу, 29 ноября 1967 года. Похоронили его на кладбище в Монморанси.

После того как я потеряла Александра, мое горе было сопряжено и с переоценкой ценностей, и с переосмыслением собственной жизни, собственной личности. «Больше никогда» — эти слова лишают возможности укрыться за легкомыслием или самообманом, не позволяют что-либо исправить. Смерть высвечивает все, не оставляя убежища для недомолвок и лжи. Страдание, как увеличительное стекло, преподносит нам все события и поступки в мельчайших деталях. Передо мной прошла целая наша жизнь. И никакое «завтра» уже не сможет вернуть ничего из упущенного. Я понимала и чувствовала, как далеко нам до истинной, совершенной любви. И эту правду о себе приняла со смирением. Знаю сейчас, какая я, но также знаю и то, что жизнь тащит нас за собой с огромной, какой-то хищной силой. И если бы мне пришлось пережить все заново, то не уверена, смогла ли бы я быть другой.

Об одиночестве написано много. Знаю, что каждый из нас должен сделать что-то, чтобы было легче смириться. Приходит время, когда мы вынуждены справляться с этим. После ухода Александра я не находила себе места. С невероятным трудом переносила одиночество, а сейчас боюсь его утратить. Ведь в нем Александр со мной.

Помню, это произошло весной. Я гостила в деревне у друзей. Стоял прекрасный солнечный день. Небо было таким голубым, что казалось, будто даже асфальт впитал его голубизну. Вокруг вспаханного поля лоснились борозды жирной земли, поблескивая на солнце. Птицы по-хозяйски то взлетали, то опускались на них с громким щебетом. Деревья были покрыты нежно-зеленой кружевной листвой. Завороженная тишиной, свежевспаханной землей и этой весенней зеленью, я вдруг поняла, что на какой-то миг перестала думать об Александре. Меня охватил ужас из-за того, что я смогла испытывать радость, хотя его рядом не было. И тут, словно для успокоения, на меня нахлынуло воспоминание о том, что он писал о дереве, которое видел из окна клиники, где лежал: «Нет большего чуда, чем зеленое дерево. Уродиться бы в следующем воплощении птицей или зверем, расти вместе с деревом, жить с деревом и умереть вместе с ним».

Дома, оставаясь одна, я в течение долгих лет включала магнитофон и слушала начитанный Александром «Мой век» или его стихи. Все вокруг сразу наполнялось его голосом, его словом, его мыслями, и я переставала быть одна. Это удивляло мою приятельницу, которая боялась, что таким образом я впаду в депрессию. Однако меня голос мужа переносил в счастливые дни.

Обычно мне не дают возможности побыть в одиночестве. Да я и не одна. У меня есть сын, внуки. А ведь сколько людей, которые прожили одинокую жизнь, не зная, что такое настоящие чувства. Вот это — трагическое одиночество.

Сейчас каждый день, едва проснувшись, я сразу смотрю на талисман, который носил на шее Александр. Это крестик. Такие крестики присылали из Лондона в Казахстан вместе с вагонами одежды и продуктов. Этот талисман потемнел, когда муж лежал с тифом в захолустной больнице в Или. Сейчас он висит над моей кроватью. Глядя на него, я думаю — нужно сказать сыну, чтобы положил его со мной в гроб.

Что бы я знала о жизни без тех лет в Казахстане. Что бы я знала о голоде, холоде, безнадежности. О таких разных человеческих судьбах, о существующих зверствах. О людской беде. До войны мне, конечно, тоже было обо всем известно, но издалека. Теперь я понимаю разницу между знанием и опытом. Оказывается, многих людей нужно ткнуть носом в происходящее, чтобы они смогли как следует во всем разобраться. Когда сейчас я вижу по телевидению скелетоподобных голодных детей со вспухшими животами, мой опыт сразу же напоминает о том, что испытывает давно не евший человек, который и не надеется поесть досыта. Хотя сейчас я сыта, и, казалось бы, так легко забыть обо всем. Все, что пришлось пережить, — это мой жизненный опыт. Только со временем понимаешь, насколько велико его значение.

Боюсь, что мое повествование хаотично. Я не всегда следую хронологии событий. Забегаю вперед или возвращаюсь в прошлое. В моих воспоминаниях не хватает каких-то дат, но не думаю, что это очень существенное упущение. Сама же я ощущаю некую целостность написанного. В воображении возникает множество различных картинок, более или менее важных. Человек, решившийся рассказать о том, что хранит его память, в своих воспоминаниях должен быть предельно честным.

Возможно, я чересчур увлеклась погоней за яркими образами, словно боясь утратить их. Но в моем возрасте это простительно. Моя память спешила высветить все важные события прошлого.