Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна

С тех пор это был уже не живой человек. Хотя она прожила после смерти Лидии Карловны еще год, но это была тень прежней женщины. Огонь, непрерывно горевший в ней, погас, и она не жила, а ждала смерти.

Единственное, что заботило ее, была судьба «Мира Божьего». Она всегда была уверена, что передаст его, умирая, Лидии Карловне, которая принимала в нем самое близкое участие. А теперь та ушла раньше ее.

У нее оставалась еще одна дочь, но она никогда не проявляла никакого интереса к журналу и вообще была далека от литературных интересов.

Александру Аркадьевну это очень огорчало. Она задумала завещать журнал Ангелу Ивановичу, с тем, чтобы он выплачивал определенный процент прибыли Марии Карловне. Но Ангел Иванович, которому она сказала об этом, категорически отказался, пообещав Александре Аркадьевне по-прежнему работать в журнале, пока его новая владелица пожелает этого. И то мне стоило больших трудов уговорить его не бросать сразу дела. Смерть Александры Аркадьевны была для него тягчайшим ударом, и он, по-прежнему был уверен, что без нее журнал не сможет существовать.

Но журнал к этому времени уже настолько крепко стоял на ногах, что он не только не захирел, но все продолжал расти, и подписка на него с каждым годом увеличивалась.

Наша семья потеряла в лице Александры Аркадьевны самого близкого и дорогого друга.

Правда, в том же 1901 году у нас завязалось новое знакомство, перешедшее впоследствии в тесную дружбу, продолжающуюся у меня и до сего дня, знакомство с Евгением Викторовичем Тарле, тоже сотрудником «Мира Божьего», переехавшим в это время из Киева в Петербург, куда его пригласили читать лекции в университете.

Е. В. Тарле, тогда еще совсем молодой человек, сразу занял выдающееся положение в университете. Его лекции собирали самую большую аудиторию. Слушать его приходили студенты не только всех курсов исторического факультета, но и юристы, естественники, даже математики. Статьи его в «Мире Божьем» пользовались большой популярностью.

В нашу домашнюю жизнь он также внес много нового и содержательного. Даже наши маленькие дети всегда радовались его приходу.

Нашу довольно однообразную, хотя совсем не скучную жизнь всколыхнуло одно неожиданное событие.

Раз вечером к нам пришел секретарь «Русского богатства» Александр Иванович Иванчин-Писарев. Он вообще не бывал у нас, хотя мы были, конечно, с ним знакомы.

— Я главным образом к вам, Татьяна Александровна, — сказал он после первых фраз. — Знаете ли вы, что сестра Авдотьи Семеновны Короленко, Прасковья Семеновна Ивановская, бежала с каторги? Ей нужен приют в Петербурге.

Я кивнула. Я уже несколько дней знала об этом и знала о трагической причине ее побега.

Прасковья Семеновна, видная народница, была уже давно приговорена к вечной каторге и лет 10 тому назад вышла в так называемую вольную команду. Тогда же она вышла замуж за своего товарища по партии и по каторге Волошенко, и через год у нее родилась дочь. Нечего и говорить, что вся ее жизнь сосредоточилась с тех пор на этом ребенке. Девочка подрастала, начинала уже учиться и писала сама своим двоюродным сестрам, дочерям Владимира Галактионовича.

И вдруг бессмысленно жестокая судьба отняла у нее этого ребенка и отняла самым зверским образом, какой только можно придумать. Сидя за чайным столом вместе с матерью, девочка случайно задела ножку раскладного стола, на котором стоял самовар, и кипящий самовар опрокинулся на ребенка, обварив ее с головы до ног. Трое суток длились нечеловеческие мучения, девочка кричала, не умолкая, умоляя мать о помощи, но сделать ничего было нельзя, и только смерть прекратила ее страдания.

Когда она умерла, Прасковья Семеновна убежала из дома, и только через три дня ее нашли полуживую в лесу. Неизвестно, хотела ли она уморить себя голодом или просто бежала от преследовавшего ее ужаса.

Но раз она осталась жива, она была не такой человек, чтобы целиком уйти в свое личное горе. Теперь, когда у нее не стало ребенка, она не считала себя в праве продолжать жить в сибирской глуши, не принося никому пользы. Самой ей жизнь не была больше нужна, но она могла еще пригодиться, — рассуждала она, — тому делу, которому она смолоду отдала всю свою жизнь.

Она решила бежать и взяться снова за нелегальную работу.

Вот по этому поводу и пришел к нам Иванчин-Писарев, хорошо зная, что хотя мы с мужем и не принадлежали к той партии, с которой она работала, в таком исключительном случае мы не станем рассуждать.

И, тем не менее, у меня возникло некоторое сомнение.

— Александр Иванович, — сказала я, — о чем тут говорить. Вы, конечно, знаете, что наша квартира для Прасковьи Семеновны всегда открыта. Но… вы же знаете, что только что пережила Прасковья Семеновна, а вы хотите поселить ее в доме, где трое маленьких детей. Я-то очень рада, если могу оказать ей хоть маленькую услугу. Я ее хорошо знаю по рассказам Владимира Галактионовича и Авдотьи Семеновны, но я боюсь, не будет ли ей слишком тяжело в нашей многодетной семье.

— Не бойтесь, — сказал Александр Иванович. — Вы знаете Прасковью Семеновну по рассказам, а я лично хорошо ее знал. Это человек исключительной силы воли. Если она приняла решение, ничто ее не остановит и ничто не отвлечет. Она и не заметит ваших детей.

— Ну, если так, приводите ее, постараюсь, чтобы ей было возможно лучше у нас.

Через несколько дней Александр Иванович опять пришел к нам. На этот раз с ним была Прасковья Семеновна.

Я была поражена ее сходством с Авдотьей Семеновной. Она была старше Авдотьи Семеновны лет на шесть и, несмотря на то, что ей пришлось пережить, она не казалась старше своего возраста.

Да и отзыв о ней Александра Ивановича оказался не вполне правильным. Она действительно была чрезвычайно сильным и волевым человеком, но никак нельзя сказать, чтобы люди для нее не существовали и она бы не замечала окружающих.

В первые дни ее жизни у нас я старалась держать детей как можно дальше от нее, правда, это было нелегко в нашей маленькой квартирке. Но она сама очень скоро стала подзывать их, ласково с ними разговаривала, играла, и они освоились с ней так, что и отходить от нее не хотели. А у меня щемило сердце, когда я видела ее с ребенком на коленях.

В наших делах и интересах она тоже принимала деятельное участие, подробно расспрашивала Ангела Ивановича про журнал, разделяла его негодование на цензуру, портившую какую-нибудь нужную статью. Словом, вовсе не уходила в себя и не отстранялась от окружающей жизни, вызывая во мне все большее уважение к ней.

Мы были очень огорчены, когда через некоторое время опять пришел Александр Иванович и заявил, что Прасковье Семеновне пора менять квартиру.

До сих пор наша квартира считалась благополучной, мы с мужем не замечали слежки. А теперь у наших ворот появились какие-то подозрительные личности, внимательно осматривавшие входящих во двор.

Как ни грустно было расставаться с Прасковьей Семеновной, мы понимали, что она слишком многим рискует, и, если наша квартира стала для нее опасна, значит нужно ее покинуть.

В тот же вечер Писарев увел Прасковью Семеновну к кому-то на Николаевскую улицу, оставив мне ее новый адрес.

Нам стало как-то пусто в нашей квартире, и я на другой же день пошла проведать ее, воспользовавшись предлогом, что она никак не изменила своей внешности, даже не сменила платка, который всегда носила на голове. Я понесла ей свой, чтобы перемениться с нею.

Эти дни полнились крупными событиями. 24 января скоропостижно умер Н. К. Михайловский, и в литературном кругу это вызвало большое волнение. Дядя мой был потрясен его смертью. У него сделался сильнейший сердечный приступ, и он слег.

Вероятно, смерть Михайловского произвела бы еще более сильное впечатление, если б в этот же день не разразилась сенсация, потрясшая весь мир.

Япония, не объявляя войны, напала на Порт-Артур и пустила ко дну несколько наших судов, стоявших у причала.

Началась русско-японская война.

Через день хоронили Н. К. Михайловского. Он жил в одном доме с дядей, на Спасской улице. Нести его должны были по Николаевской, где он прожил перед тем долгие годы. Я, конечно, была на похоронах, тем более что дядя лежал больной и тетя не могла его оставить.