Прожитое и пережитое. Родинка - Лу Андреас-Саломе
— При чем тут кучер? Мы же хотим быть лошадьми! — При этом Виталий смотрел не на Бориса, а на меня. — Мы будем две настоящие степные лошадки — такие, которые опрокидывают санки. Я видел. Кучер вылетел кувырком. И сломал себе шею.
Так долго Виталий еще ни разу не говорил. Весь кипя от гнева, Борис подошел к нему:
— А вот и не полечу кувырком! И не сломаю себе шею. Посмей только еще раз сказать такое!
Виталий удивленно посмотрел на него.
— Что? Каждый делает то, что может. Это единственное правило игры. Разве вы его не знаете? Ты что — хочешь объезжать смирных лошадей? Тебе нужна покорная лошадка, чтобы не вылететь из санок?
Трусом Борис не хотел быть ни за что на свете.
— Ну ладно… я научусь… ты только подожди! — ответил он, не замечая, что в горячке спора они уже перешли на «ты».
Виталий кивнул.
— Что ж, тогда упражняйся в выездке и учись падать так, чтобы ничего себе не повредить, — дружески посоветовал он. — Вот смотри, — он резко качнулся в сторону, — если будешь делать как я, то тебя, скорее всего, не раздавят.
Он снова щелкнул каблуками, точно также, как и в самом начале, и пожал нам на прощанье руки.
— Я еще зайду. А сейчас мне пора домой.
— Но почему «пора»? Почему? — воскликнула я скорбным голосом. — Дедушка вот-вот вернется.
Но Виталий уже был в прихожей.
— Дома не знают, где я. Зайду в другой раз, — сказал он.
Я бежала следом за ним.
— Не знают? Но ваш дядя сам хотел привести вас сюда? — внезапно вспомнила я.
— Да. Но мне кажется, так будет лучше. Я еще приду с ним. — Виталий надел шубу, которую подал ему Осип, и еще раз пожал нам руки, на этот раз не столь официально. В дверях он быстро обернулся и вновь кинул взгляд на мои тонкие икры в черных чулках, выглядывавшие из-под моей детской юбочки.
— Бегайте галопом каждый день. Запомните: каждый день! — настоятельно посоветовал он, к безмерному удивлению Осипа, и побежал вприпрыжку вниз по лестнице.
Со смешанным чувством мы смотрели ему вслед, пока он не скрылся из виду: мы были взволнованы внезапно свалившимися на нас новыми задачами. И все же мы скрывали друг от друга наши душевные порывы, и после ухода Виталия разговор о нем больше не возникал.
Но когда на следующее утро — как раз в воскресенье — мы снова играли в нашем «манеже», это уже не была прежняя игра «в лошадки». С озабоченным, серьезным лицом кучер объезжал новую степную лошадь, я же, со своей стороны, скакала галопом по всем комнатам и ржала с таким самозабвением, что даже ночью не переставала чувствовать себя лошадью и, просыпаясь по утрам, удивлялась, что я всего лишь маленькая девочка
Такая жизнь нравилась мне необычайно, хотя я была лошадкой с нечистой совестью: я высматривала себе конька, который научил бы меня ходить с ним в паре.
Нам так и не довелось поиграть в лошадки втроем. Вскоре после визита к нам Виталий заболел корью, а когда выздоровел, то вернулся с матерью в фамильное имение Родинка в Ярославской губернии. Только дедушка однажды навестил его, и, судя по всему, они — старик и мальчик — стали большими друзьями. Во всяком случае, дедушка всегда говорил о Виталии как о своем друге, поэтому и мы сохранили о нем самые живые воспоминания.
Примерно через полгода, когда мы с Борисом проводили у дедушки несколько пасхальных дней, совершенно неожиданно, нарушив наши идиллические игры, к нам пожаловала с визитом мадам Волуева, мама Виталия.
Дедушка в домашнем халате сидел у камина в своем маленьком кабинете, курил и читал. Мы вытащили из-под стола дедушкин ковер и устроили на нем русскую пасхальную игру — катание яиц. Крашеные куриные яйца скатывались с деревянной наклонной горки дедушке прямо под ноги; сталкиваясь, они разбивали друг друга. Время от времени отрывая глаза от книги, дедушка следил, чтобы мы не мошенничали. Кто разбивал больше яиц, тому доставалось шоколадное яичко; если же игра заканчивалась вничью, дедушка сам съедал приз. Этого мы боялись больше всего, хотя почему-то всякий раз среди прочих яиц оказывалось одно, очень похожее на съеденное.
Когда доложили о визите, дедушка вскочил и, вопреки коричневому домашнему халату, демонстрируя все еще безупречную светскую осанку, пошел навстречу гостье, урожденной графине Ленской. Он извинился за беспорядок на ковре, который мешал маме Виталия добраться до софы. Ей пришлось осторожно ступать, чтобы не раздавить лежавшие на ковре яйца.
— Быстро все убрать! И марш в соседнюю комнату! — приказал дедушка. Но она возразила:
— Нет-нет! Ни в коем случае! Оставайтесь здесь! Продолжайте играть! — Это прозвучало как приказ, которому надо беспрекословно повиноваться.
— Ну что ж, оставайтесь, коли вам великодушно разрешили, — сказал дедушка.
— Великодушно? Что вы такое говорите? Запомните, дети: Ирина Николаевна не великодушна! И потом, вы, мой дорогой генерал, всеми силами — даже в пику мне — поддерживаете Виталия! Однако я тоже хорошо отношусь к вашим малышам, можете убедиться, что я делаю это искренне и что я не собираюсь увести с собой такую прелестную малышку…
Она проговорила это очень быстро, звонким голосом, оживленно жестикулируя и поочередно разглядывая нас сияющими светло-серыми глазами — глазами, которые людом сведущим показались бы близорукими, но именно благодаря этому их глубинное выражение проявлялось с такой убедительной силой.
Она говорила не переставая, задавала вопросы, смеялась, перекрестила нас, изумленных детей, и, наконец, села, но не на софу в стороне от ковра с валявшимися на нем яйцами, а на первый попавшийся стул и тут же закурила совсем маленькую сигаретку.
Она никогда раньше не бывала в этом доме, только бегло была знакома с дедушкой, но у нас возникло такое чувство, будто она здесь частый гость и ей давно все знакомо.
Мы не сводили глаз с этой женщины, которая сразу же оказалась пашей сообщницей и вообще производила впечатление скорее нашей ровни, чем взрослой дамы; даже внешне рядом с высоким и стройным кавалеристом, нашим дедушкой, она выглядела совсем маленькой. Мы нашли, что она удивительно красива, особенно ее лицо, обрамленное волнистыми пепельными волосами, которые напоминали большое облако или ореол святости, благодаря чему голову ее как бы окружало сплошное сияние.
Она была вся в черном. На груди ее висел старинный серебряный крест — вероятно, отсюда и возникло ощущение ореола святости, — а на второй цепочке — лорнетка
