Рассказы о дяде Гиляе - Екатерина Георгиевна Киселева
Несмотря на всю неприхотливость в еде, когда это было нужно, дядя Гиляй не прочь был и вкусно поесть. В доме всегда были пироги. Эту слабость в нем всячески поддерживала Кормила.
— Нет пирога, и домом не пахнет, — говорила она и особенно старалась над пирожками, начиненными морковью и черникою, любимым его лакомством с детства. Еще приходилось Кормиле хлопотать над бараньим боком с начинкой из гречневой каши.
Да, дядя Гиляй любил при случае поесть вкусно, но еще больше любил угостить. Столовая Столешников не знала лукулловых пиров, но ели вкусно, угощали по-русски, от души.
В Столешниках не было званых обедов, разве что на некоторые семейные праздники приходили гости, но дом никогда не пустовал. Какие веселые, талантливые люди собирались за столом! Непременно присутствовал донской самодав, лучшее цимлянское вино, — друзья с Дона не забывали прислать дяде Гиляю с оказией.
В свободные часы иногда отправлялся дядя Гиляй в Охотный ряд посмотреть на лавки мясников, Не потому, что хотелось выбрать себе подходящий или лучший кусок, — намекни он только любому охотнорядцу, сейчас пришлют наипервейшего сорта. Любил посмотреть на мясное обилие. И хотя рыбные лавки ничуть не менее заманчиво светились всевозможными оттенками янтарного, серебристого, белого и розового цветов, они не вызывали у него такого любопытства, как мясные.
Совершенно был равнодушен дядя Гиляй к грибному рынку, где торговали только вегетарианской снедью, особенно обильно представленной в дни постов, хотя картина была тоже замечательной, и, увидев ее, можно было стать вегетарианцем. В начале нынешнего века вегетарианство проникло во многие московские дома. Им увлекались, считали его чудом исцеления от всех болезней. Проникло это увлечение и в дом Гиляровских. С Марией Ивановной дядя Гиляй не спорил — вегетарианство так вегетарианство. Но перед тем как идти домой обедать, сворачивал в какой-нибудь хороший московский трактир, скажем Тестова или Егорова, закусывал там ножкой заливного поросенка, расстегаем, а потом шел домой кончать обед морковными котлетами.
Как дома работал дядя Гиляй? Как писал он свои корреспонденции, очерки, стихи, рассказы? Определенного часа для этого не было.
Приходилось писать и в вагоне, когда возвращался в Москву или уезжал из нее, и в наборном цехе типографии — особенно любимое место; иногда в редакциях — словом, на ходу чаще, чем в спокойной обстановке дома.
А если дома, то рано утром, пока все спят и не начала просыпаться Москва. Когда бы ни возвратился домой дядя Гиляй, если утром собирался писать, то вставал с первыми лучами солнца, а зимой — еще затемно. Это были драгоценные часы, три-четыре утренних. Но выпадали они очень редко, и дядя Гиляй только мечтал: если бы так было каждый день.
Не получалось даже двух непрерывных рабочих недель. Не позволяло положение журналиста, сотрудничество с газетами работать без перерывов длительное время, и от этого очень страдал всю жизнь. Отпусков не знал: два-три дня свободных, самое большее — неделя, но тоже не всегда, не каждый год.
Работать спокойно, не прерываясь, дядя Гиляй получил возможность, когда ему перевалило за семьдесят, после революции. Трущобы уничтожались, и возврата к ним не было. Настала пора, не думая о цензуре, не оглядываясь, рассказать о минувшем, не отвлекаясь, рассказать о времени, о той, жизни, которую знал.
И снова ощущал дядя Гиляй драгоценность своего дома, сохранившего ему даже адрес жителей Хитровки. Адрес — это громкое слово. Скудный клочок бумаги, с оторванным углом, какую сумели разыскать. Хитрованцы принесли его в Столешники накануне юбилея Гиляровского-беллетриста в 1908 году. Написали просто и коротко, но большой путь лежал за этим приветствием: часы, дни, годы, проведенные в подвалах, в московских трущобах.
Только на склоне лет настало время, когда возможно было оглядеться, почувствовать тепло дома, разобрать бумаги и книги.
В одном из книжных словарей поместили портрет дяди Гиляя и назвали библиофилом. Он считал: высокое имя получил из искренней и даже повышенной симпатии составителя.
Самой большой жизненной привязанностью его были люди. А книги? Каждая была для него итогом в первую очередь огромного труда человека. Систематически, изо дня в день библиотеку не собирал, не мог. Она составилась с течением времени. Начало ее совпадает с началом литературной работы Гиляровского, даже чуть позднее, когда он с семьей поселился в Столешниковом переулке.
В жизни дяде Гиляю было интересно все. Леса, горы, реки, глубокие снега Севера и горячие пески пустынь, страны, города и люди. Люди, составляющие гордость и совесть человечества, и… бродяги. В этом ненасытном интересе ко всему живому он видел за лесом деревья, за человечеством человека.
В Столешниках книги лежали везде. Они, как и газеты, составляли неотъемлемую часть дома. Существовали для книг шкафы. Мария Ивановна старательно возвращала книги на место, — Владимир Алексеевич умудрялся через короткое время опустошить шкафы и заполнить книгами все окружающее пространство.
В кабинете на его столе никто наводить порядка не смел, хотя он тонул в книгах, газетах, гранках, журналах. Казалось, здесь ничего не найти или понадобится на это уйма времени. Но Владимир Алексеевич свободно разбирался в ворохах бумаги и требовал одного — ничего ни в коем случае не трогать.
На все попытки домашних подступиться к кабинету отвечал кратко:
— Если бес навел порядок, будет в доме беспорядок. — И тут же, в который раз, объяснял: — Переложите какую-либо стопку, выпадет из нее листок, записка — и все, я не найду, а так, взгляну и знаю, где что, все у меня в голове, все на своем месте, не трогайте.
Бывая на всех толкучках, отлично зная московских букинистов, о которых писал, Гиляровский мог составить великолепную библиотеку. Но даже с его близостью к книжному миру старой Москвы дело это требовало времени, определенной системы, постоянного внимания. А жизнь шла иным путем, систематичность оставалась только в изучении трущоб. Поэтому Гиляровский покупал в основном то, что вдруг попадало в поле зрения, иногда, мимоходом.
