Ромен Роллан - Татьяна Лазаревна Мотылева
Итак, писатель Аженор Клерамбо — это ни в коем случае не Ромен Роллан. Это образ собирательный. В нем соединены черты и судьбы различных французских интеллигентов. В начале войны он захвачен милитаристским психозом — как были захвачены многие французские литераторы, журналисты, ученые. Отрезвленный гибелью сына на фронте, он принимает решение открыто выступить против войны. Он пишет антивоенные статьи, невзирая на бойкот и травлю, — как Ромен Роллан. Он гибнет от руки фанатика-националиста — как погиб Жорес. Но на всех этапах своей драматичной истории он скорей условная модель одинокой, ищущей личности, чем конкретный человеческий образ. В отличие от других роллановских героев, будь то Жан-Кристоф или Оливье, Кола Брюньон или молодые влюбленные из повести «Пьер и Люс», он очень мало ощущается, как живой характер. Да Роллан и не ставил себе целью создать живой характер. Эволюция Клерамбо, его встречи и споры с интеллигентами, по-разному относящимися к войне, его поиски и его блуждания — все это, можно сказать, служит романисту своего рода опытным полем, где исследуются, испытываются и сталкиваются идеи.
В первых главах очень выразительно передана атмосфера военного угара во Франции в начале войны. Конечно, разнообразные персонажи, знакомые Клерамбо, очерченные бегло и как бы пунктиром, не претендуют на прямое портретное сходство. Однако, рисуя людей, которые примкнули к стану националистов из самых разных побуждений — подчиняясь ложно понятому чувству долга перед родиной, поддаваясь тирании общественного мнения, а в иных случаях просто из корысти и карьеризма, — Роллан, конечно, думал о конкретных лицах, поведение которых болезненно поразило его в 1914–1915 годах: думал о знаменитом философе Бергсоне, об Анатоле Франсе, о неподкупно честном историке Габриеле Моно, о своем бывшем ученике и друге Луи Жилле. Ведь и эти люди высокого интеллекта несут свою долю вины за преступления империализма!
Роллан был убежден, что нельзя растворять моральную ответственность отдельной личности в отвлеченном понятии «коллективной вины». Каждый человек отвечает — по меньшей мере перед судом собственной совести — за то, что он совершил. Заостряя эту нравственную проблему до предела, Роллан заставляет Аженора Клерамбо мучительно ощущать вину за гибель собственного сына. Разве он сам, поэт Клерамбо, не писал дифирамбов войне? И разве он сам не крикнул: «Бейте его!», увидев на улице самосуд толпы над неизвестным, заподозренным в шпионаже? Теперь, после смерти юного Максима, Клерамбо горестно сознается самому себе: «Кровь моего сына на мне, кровь европейских юношей всех национальностей брызжет в лицо европейской мысли. Люди мысли повсюду сделались лакеями палачей».
Кто виноват? Только ли одни «люди мысли»? Неуверенный, колеблющийся ум Клерамбо бьется в противоречиях. Иногда он проклинает «хозяев золота, железа и крови», иногда склонен возлагать главную долю вины на весь род людской, на «человеческое стадо». Антивоенные статьи Клерамбо, приводимые по ходу повествования, сильно отличаются от антивоенной публицистики самого Роллана. Они отвлеченны и риторичны. В них масса добрых чувств и мало трезвого анализа.
Задумав роман о Клерамбо как историю индивидуальной «свободной совести», Роллан показал своего героя полностью оторванным от антимилитаристского движения масс. Если сам Роллан во время войны то и дело встречался с фронтовиками, получал их письма, следил за разнообразными проявлениями недовольства войной, протеста против нее в разных странах, — Клерамбо от начала и до конца трагически одинок. Это одиночество особенно сказывается в последних главах романа — там, где идет речь о встречах и спорах героя с социалистами.
В этих главах появляется новый персонаж — Жюльен Моро, интеллигент — социалист левого крыла. Он принимает антивоенные статьи Клерамбо с неподдельным восторгом и старается увлечь писателя-пацифиста в лагерь пролетарской революции. За этим персонажем угадывается вероятный реальный прототип — Анри Гильбо.
Жюльен Моро искренен в своем революционном энтузиазме, но склонен к ультралевому доктринерству. Диктатуру пролетариата он понимает как власть передового меньшинства над несознательной массой; он убежден, что рабочий класс после захвата власти должен будет принудить интеллигенцию к безоговорочному повиновению; он в практической деятельности склоняется к принципу «цель оправдывает средства». Клерамбо, со своей стороны, не приемлет пролетарской революции, в которой видит лишь замену одного вида угнетения другим; он чувствует, что буржуазное общество отжило свой век, но опасается, как бы социализм не превратил человечество в хорошо организованный «муравейник». Можно себе представить, что в этих спорах в какой-то мере отражаются нараставшие разногласия Роллана с Гильбо. Но утверждения обоих спорящих в романе намеренно заострены…
Где же выход? К концу повествования Клерамбо изолирован более чем когда-либо. Изолирован настолько, что для него начинают стираться грани между союзниками и противниками. Сраженный пулей воинствующего шовиниста, он перед смертью еще успевает сказать: «Нет больше врагов…» Один из его немногочисленных последователей, молодой интеллигент-пацифист Эдм Фроман, произносит над его телом хвалу Свободной совести, Свободному духу. Заключительные строки романа звучат возвышенно — и до крайности отвлеченно.
В каждом из художественных произведений, написанных Ролланом в военные годы, по-своему сказалась его проницательность и смелость, бескомпромиссная сила отрицания старого общества. Но социальные, идейные искания писателя, которым война дала решающий толчок, не завершились вместе с концом войны. Напротив, они только еще начинались.
ГЛАВА IV
Поиски
1
Второго мая 1919 года Ромен Роллан, вызванный телеграммой, срочно выехал в Париж, где не был почти пять лет. Его мать лежала разбитая параличом. Она узнала сына, но уже не могла говорить, а только бормотала что-то невнятное. Две недели спустя она скончалась. Роллан тяжело пережил эту смерть.
«Мать была осью моей жизни, — признавался он себе в дневнике полгода спустя. — (Я это чувствую теперь, я этого не чувствовал, когда она была жива.) Что бы из меня вышло без нее? Никогда у меня не хватило бы той внутренней крепости, которая необходима мне в течение всей жизни для моей борьбы. А она была из чистой стали. Невозможно было под ее взглядом, — или даже просто при мысли, что она живет на свете и любит меня, — невозможно было дрогнуть, поддаться жажде удовольствий, скептицизму или малодушию. Это иногда стесняло меня, но было спасительно».
В Париже Роллан продолжил дело, за которое взялся в Швейцарии в начале весны. Ему хотелось — именно теперь, сразу же после окончания войны — объединить силы интеллигенции во имя братства народов. В годы войны интеллигенция в большей своей части вела
