Советская эпоха. Исповедь отщепенца - Александр Александрович Зиновьев
После учения, однако, произошло событие, которое глубоко затронуло меня. В приказе по дивизии благодарность объявили почему-то не мне, как это было сделано ранее «на поле сражения», а тому парню, который просил меня пристрелить его и которому я помог доползти до вершины сопки. Он был комсомолец и отличник политической подготовки. Я же выбыл из комсомола и был на учете в Особом отделе полка. Так я понял, что в советском обществе люди становятся героями не в силу их подлинных заслуг, а отбираются и назначаются на роль героев в соответствии с нормами коммунистической морали и идеологии.
Зарубежный
Самым жестоким испытанием для меня в кавалерийском полку стал мой конь по имени Зарубежный. Это был конь монгольской породы, маленький, с очень длинной шерстью. Он обладал одной особенностью: никогда не ходил шагом, а вечно бежал мелкой трусцой. Меня при этом трясло так, что все внутренности выворачивались наружу, галифе протирались до дыр и вылезали из сапог, обнажая коленки. Это был добрый по натуре конь, и мы привязались друг к другу, но изменить свой способ передвижения он не мог, как я ни пытался приучить его ходить нормально. Я ему благодарен за то, что после него мне уже никакая служба не была страшна. А достался мне этот Зарубежный из-за моего принципа брать все последним. Когда стали распределять коней, никто не захотел взять Зарубежного добровольно, и он достался мне. Командиры эскадрона хорошо знали характер Зарубежного. Его давали в наказание самым нерадивым солдатам. Поскольку я принял его с покорностью, содержал его в чистоте и терпел его дефекты, ко мне прониклись уважением и предложили поменять его на другого коня. Но он ко мне привязался, как к близкому существу, и я не мог предать его привязанность.
Дружба
Я всегда был склонен к устойчивым дружеским отношениям с людьми. Эта склонность усиливалась моей бездомностью. Моими друзьями везде становились самые интересные, на мой взгляд, личности. Я много раз испытывал разочарования, но они не истребили сильнейшую тягу к дружбе. В условиях армейской службы, в каких я оказался, потребность в близком друге проявилась особенно сильно. И такой друг у меня появился. Назову его Юрием. Он был москвичом, из интеллигентной семьи (мать и отец оба были врачами), рос в прекрасных домашних условиях, увлекался поэзией и живописью, отлично окончил школу, был романтически настроен, попросился в кавалерию под влиянием романтики Гражданской войны. Армейская служба давалась ему тяжело. Он очень страдал физически и морально. Старшина и командир отделения считали его сачком и нерадивым бойцом. Он испытывал хронический голод, постоянно «шакалил» в столовой, всячески увиливал от работ и нарядов. Короче говоря, был настоящим «интеллигентом». Вместе с тем он был самым начитанным во взводе. Разговаривать с ним мне было интересно. Я взял его под свою опеку. Помогал ему в дневальстве на конюшне и иногда подменял его. Делился с ним едой. У меня такой потребности в еде, как у него, не было. Я легче переживал голод, имея за плечами многолетний опыт на этот счет. Он обменялся местами на нарах с моим соседом. Мы стали спать рядом. В казарме было холодно, и мы «объединяли» согревательные средства, спали, прижимаясь друг к другу и укрывшись двумя одеялами. Так делали все ребята в эскадроне.
Мы с Юрой старались всегда быть вместе. Разговаривали о литературе, о московской жизни, о фильмах и живописи. Постепенно наши разговоры стали затрагивать темы политические – положение в колхозах и на заводах, Сталина, репрессии. Я становился все более откровенным. Он разделял мои взгляды. Он был хорошим собеседником. Не активным, а резонером. Но он на лету ловил мои намеки и развивал их так, что я мог в моих импровизациях пойти еще дальше.
Мне политрук предложил заведовать полковой библиотечкой. Это дало бы мне некоторые привилегии – иногда освобождаться от работы и от нарядов. Я отказался и посоветовал ему назначить на это место Юру. Политрук согласился, а Юра использовал свое положение на всю железку: вообще перестал ходить в наряды, и это почему-то сходило ему с рук.
Нас регулярно вызывали в Особый отдел в связи с какими-то событиями жизни полка. Кто-то украл хлеб из хлеборезки. Кто-то специально расковырял палец, чтобы получить освобождение от наряда. Кто-то подрался. Кто-то наговорил лишнего. Обо всем этом стукачи информировали Особый отдел, и нас допрашивали для полноты картины и с целью спрятать осведомителей в массе вызываемых для бесед. Вызывали и меня среди прочих. Кроме того, «особняк» помнил мои прошлые проступки и держал меня в поле внимания. То, что я был образцовым бойцом, не ослабляло его бдительности. На политзанятиях политрук приводил нам примеры того, как «враги народа» маскировались под отличников боевой и политической подготовки. В нашем полку были разоблачены сын кулака и сын белого офицера. Однажды в беседе с «особняком» по поводу одного бойца эскадрона, который пускал себе в глаза очистки грифеля химического карандаша (были тогда такие), чтобы испортить зрение и быть отчисленным из армии или хотя бы переведенным в хозяйственный взвод, «особняк» повел разговор в таком духе, что у меня закралось подозрение насчет Юры. Я решил прекратить откровенные разговоры с ним. Но было уже поздно. Однажды уже после отбоя меня вызвали в Особый отдел.
«Особняк» дал мне бумагу и ручку и предложил мне подробно написать мою автобиографию. Мотивировал он это тем, что мне якобы хотят присвоить звание ефрейтора или даже младшего сержанта, а для этого надо, чтобы в моей биографии не было никаких темных мест. Его особенно интересовали вопросы, почему я не был комсомольцем и почему прервал учебу в институте, хотя по закону должен был бы иметь освобождение от армии. Я написал, что учебу прервал из-за переутомления, что в армию пошел добровольно, что из комсомола выбыл механически, из-за неуплаты членских взносов (работал в глуши, взносы платить было негде). По лицу «особняка» я видел, что мои ответы его не удовлетворили. Ему явно хотелось разоблачить кого-либо. Я боялся, что он пошлет запросы обо мне в Москву. А адрес в моих документах был ложный. И вместо МИФЛИ в них фигурировал Московский университет.
Опять вернулись прежние тревоги. Положение мое казалось безвыходным. Я даже подумывал о том, чтобы дезертировать из армии. Но это было бы безумием. Меня схватили бы немедленно. В дополнение к дезертирству раскрутили бы мои прошлые
