Олег Гордиевский - Следующая остановка - расстрел
По дороге в аэропорт я купил свежую датскую газету, конечно же со статьей, посвященной Леониду Брежневу. Она была озаглавлена: «Как долго еще продержится Брежнев?». Когда я показал ее Галине, та потребовала, чтобы я немедленно ее перевел. Отказаться я конечно же не мог и слово в слово перевел все, что там было написано. Статья на поверку оказалась довольно щекотливой. В ней говорилось, сколько раз в речах, произнесенных на праздновании Дня Советской Армии 23 февраля, упоминалось имя Брежнева. На основании информации, которой располагал автор, он заявлял, что в СССР вынашивается план свержения Брежнева. Естественно, все это Галине не понравилось. «Нет, нет, — сказала она, — это все неправда». Когда к нам присоединился посол, мы сели в машину и отправились на экскурсию по городу, а затем обедали в нашем посольстве.
Последний эпизод в моей оперативной деятельности в Дании пришелся на конец 1969 года, когда я повез Зайцева на решающую, как я надеялся, встречу с Опперманном — тем самым хорсенсеским священником, с которым у меня установились дружеские отношения. Все шло гладко — никто нас не преследовал, пока мы не оказались в Ютландии и Зайцев, сидевший за рулем, сбившись с дороги, не подкатил к воротам какой-то военной базы. Поняв, что мы заехали совсем не туда, он быстро развернул автомобиль в обратном направлении. Однако, судя по всему, кто-то из постовых на базе заметил машину с дипломатическим номером и тут же доложил об этом в службу безопасности. Немного спустя, когда мы уже мчались в нужном нам направлении, Зайцев вдруг сказал:
— За нами хвост.
Как я уже говорил выше, в КГБ существовало правило: никогда не показывать тем, кто за тобой следит, что ты их засек. В таких случаях следовало изменить маршрут. Заехать в магазин или в какое-нибудь другое место, никак не связанное с действительной целью твоей поездки, а затем вернуться в посольство.
Однако Зайцев повел себя совсем по-другому. Ему было неловко передо мной за допущенную им оплошность, вследствие чего сорвалась очень важная встреча, подготовленная его подчиненным, и он решил не возвращаться в Копенгаген. Он не думал пускаться на разные ухищрения, чтобы оторваться от сидевших у нас на хвосте сотрудников датской госбезопасности, — просто надеялся на счастливую случайность — нечто вроде той, что произошла со мной во Франкфурте, когда немецких контрразведчиков отсек от меня поток автомобилей.
Однако на этот раз нам не повезло — к гостинице в Хорсенсе мы подкатили в сопровождении датчан.
— Извини, — сказал Зайцев. — Боюсь, тебе придется позвонить священнику и сказать, что наша встреча отменяется.
Конечно же он был прав. Но как позвонить из гостиницы, если мы, сотрудники советской разведки, были одержимы шпиономанией и считали, что все гостиничные телефоны прослушиваются? В конце концов мы решили прогуляться в порт, находившийся неподалеку от гостиницы. На берегу у причала было несколько навесов, предназначенных для пассажиров, отправляющихся в поездку на острова и обратно. А рядом с ними несколько телефонных кабин. Я юркнул в одну из них, а Зайцев продолжал неторопливой походкой прохаживаться неподалеку. Чтобы наш разговор с Опперманном не перехватили, я был предельно краток — извинился, что встретиться с ним не могу, и попрощался. Пару недель спустя я снова приехал сюда, но уже один — сообщить ему, Опперманну, что уезжаю, и поблагодарить за помощь.
В период Рождества у нас было много свободного времени. Для нас, атеистов, день рождения Христа праздником, естественно, не считался, а вот датчане его широко праздновали, деловая жизнь по всей стране замирала, так что о каких-либо встречах с объектами разработки не приходилось и думать. В результате мы в это время, собираясь компаниями, много пили. На одном из таких сборищ разгорелся жаркий спор между мной и Серегиным. После нескольких рюмок спиртного я позволил себе ряд критических замечаний в адрес коммунистической системы и только потом понял, что в своих высказываниях явно переборщил. Однако Серегин вопреки моим ожиданиям не завелся, а словно медведь обхватил мою руку и сказал:
— Олег Антонович, если ты действительно так считаешь, то почему не уходишь из нашей системы? (Он имел в виду Комитет государственной безопасности.)
— Ну, зачем так. Я считаю, что в компании друзей можно откровенно высказываться на любую тему, — возразил я.
После этой вечеринки меня долго не покидало смутное предчувствие беды, однако Серегин, несмотря на наши расхождения во взглядах, начальству все-таки на меня не «настучал».
Надежды мои на то, что удастся пробыть в Дании еще месяц, увы, не оправдались — новый сотрудник, назначенный на мое место, желая поскорее вкусить благ Запада, развил в Москве бурную деятельность, в результате нам с Еленой пришлось срочно паковать вещи. В январе 1970 года мы покинули страну.
Глава 8. Жизнь в Москве
Пребывание в Европе меня «испортило». Европейская жизнь вошла в мою. кровь и плоть. Вернувшись в Москву, я был поражен убожеством существования советских людей и постоянно думал о том, что там — совсем другая жизнь, лучшая во всех отношениях. И не потому, что на Западе она богаче и привлекательнее в материальном отношении, но еще и потому, что свобода и демократия служат там могучим импульсом к интеллектуальному развитию и совершенствованию личности. Когда я после длительного перерыва вновь увидел бесконечные очереди москвичей и приезжих за всякого рода дефицитом, грязные, вонючие общественные туалеты, расплодившуюся бюрократию и коррупционеров, огромное количество спившихся людей на улицах; когда опять столкнулся с советской волокитой, с грубостью государственных служащих и невозможностью для простого человека добиться справедливости, то пришел в ужас. Я испытал от всего этого физическую боль. Тем более, что все это творилось на фоне агрессивной официальной пропаганды, восхвалявшей «небывалые успехи» Страны Советов. Я особенно возненавидел официозную музыку, постоянно звучавшую по радио и выплескивавшуюся из репродукторов в людных местах. Это были бравурные патриотические, как правило, бездарные песни, но отвечающие моральному кодексу «строителей коммунизма». Эта мерзкая какофония звуков, не говоря уже о ее словесном наполнении, действовала мне на нервы, и я со временем научился ее не замечать.
Несомненно, все советские люди, возвращавшиеся из командировок с Запада, испытывали то же, что и я, и болезненно реагировали на реалии нашего общества. Только тем, кто приезжал на родину из таких стран, как Алжир или Мозамбик, жизнь в Москве казалась прекрасной. Даже те, кто побывали в ГДР, признавали, что люди там живут лучше, чем в СССР. Можно легко себе представить, что бы они сказали, если бы, конечно, осмелились, побывав за «великой» Берлинской стеной и увидев, как живут те же немцы, но только в Западном Берлине.
