Константин Ваншенкин - Писательский Клуб

Недавно я прочитал в воспоминаниях В. Ардова об Ахматовой: «Она, например, любила Михаила Зенкевича — соратника по акмеизму. Про него говорила:

— Он мне дорог и потому, что это последний человек на земле, который о Николае Степановиче Гумилеве говорит “Коля”…»

Нужно было спросить, но не спрашивали. Говорили другие.

Я знал стихи Зенкевича — об острове Березань («Матрос с “Потемкина”»), «Морошку» и еще о Пушкине, стихи о наводнении 1924 года в Ленинграде. Должен сказать, они не слишком задевали.

Но ведь у него были еще и другие стихи — очень старые: «Темное родство», «Махайродусы», «Сибирь», написанные плотно, густо, даже натуралистично. Это все было как сквозь древние пласты, в геологическом разрезе — «Земля», «Металлы», «В зоологическом музее», «Человек».

В них было что-то от Верхарна: утрированное, неприятное нечто, увеличенное резко под чудовищным микроскопом. Отлично написанное.

Вот отрывок:

…Гудел и гнулся грунт под тушею бегущей,И в свалке дележа, как зубья пил, клыки,Хрустя и хлюпая в кроваво — жирной гуще,Сгрызали с ребрами хрящи и позвонки.

И ветром и дождем разрытые долиныДавно иссякших рек, как мавзолей, хранятПод прессами пластов в осадках красной глиныКостей обглоданных и выщербленных склад.

Земля-владычица! И я твой отпрыск тощий,И мне назначила ты царственный удел,Чтоб в глубине твоей сокрытой древней мощиОгонь немеркнущий металлами гудел.

Не порывай со мной, как мать, кровавых уз,Дай в танце бешеном твоей орбитной цепиИ крови красный гул, и мозга жирный грузСложить к подножию твоих великолепий!

Трудно поверить, что это написано Зенкевичем. А он весь такой был. Правда, здесь прослушивается и интонация Мандельштама.

А вот — из стихотворения «Мясные ряды», посвященного Ахматовой:

…И чудится, что в золотом эфиреИ нас, как мясо, вешают Весы,И так же чашки ржавы, тяжки гири,И так же алчно крохи лижут псы.

И, как и здесь, решающим привескомТакие ж жилистые мясникиБросают на железо с легким трескомОт сала светлые золотники…

Прости, господь! Ужель с полдневным жаром,Когда от туш исходит тяжко дух,И там, как здесь над смолкнувшим базаром,Лишь засверкают стаи липких мух?

Такие он проводит устойчивые аналогии и так обращается к человеку:

…Но духом, гордый царь, смирисьИ у последней слизкой твариПрозренью темному учись!

Так он писал когда-то, но об этом почти забыли. Да и сам он словно забыл, сам этого всего словно испугался.

…«Он много лет переводил…» И вдруг, в середине пятидесятых, напечатал привлекшее внимание многих стихотворение «Найденыш», написанное совсем в другом плане и духе, будто с отголоском народной сказки. Мотив — еще живой, еще мучительный.

Пришел солдат домой с войны…

Дома никого, но топится печь, приготовлено тесто для блинов. Он нагнулся за угольком — прикурить — и обнаружил в тени трехлетнюю девочку «пугливее зверенышка».

— А дочь ты чья? —                Молчит… — Ничья.Нашла маманька у ручья…— А мамка где? — Укрылась в рожь.Боится, что ты нас убьешь… —Солдат воткнул в хлеб острый нож,Оперся кулаком о стол.Кулак свинцом налит, тяжел.Молчит солдат, в окно глядитТуда, где тропка вьется вдаль.Найденыш рядом с ним сидит,Над сердцем теребит медаль.Как быть?            В тумане голова.Проходит час, а может, два.Солдат глядит в окно и ждет:Придет жена иль не придет?Как тут поладишь, жди не жди…А девочка к его грудиПрижалась бледным личиком,Дешевым блеклым ситчиком…Взглянул:            у притолки женаСтоит, потупившись, бледна…— Входи, жена! Пеки блины.Вернулся целым муж с войны.

Вот такие стихи.

Правда, автор не удержался и приписал еще четыре строки:

Былое порастет быльем,Как дальняя сторонушка.По — новому мы заживем,Вот наша дочь — Аленушка!

Они внесли в ровный сказочный лад явственную фальшивинку и очень мешали мне. А их нужно было просто опустить.

О стихах говорили, писали, но он опять ничем новым это не поддержал, не подкрепил.

Он по — прежнему переводил с английского и рассуждал о футболе:

— Да-а, а у вас Володя Федотов!..

Когда Михаила Зенкевича не стало, время от времени начали появляться его стихи — посмертные публикации, — всякий раз удивляя меня естественностью, чистотой тона и вкуса. Вот одно из них:

От попорченной в нерве настройки,Как в приемнике, все невпопад.Целый день звон в ушах, словно тройкиС колокольцами мимо летят.

Или кто-нибудь неосторожноКнопку двери наружной нажал,И звонок непрерывно, тревожноИз прихожей вдруг задребезжал…

Иль с церквушки старинной, снесенной,Цветником замененной давно,Звон пасхальный, звук неугомонныйЛьется с ветром апрельским в окно…

Звоном жаворонков и просторомВысь весеннее небо манит…Отгадайте скорее, в которомЭто ухе так звонко звенит.

А ведь написано это уже на седьмом десятке.

Он, оказывается, все писал и писал, а не только переводил. И не только говорил о футболе…

К нему еще обязательно и не раз будут возвращаться.

«Впереди уже нет никого…»

(О Леониде Мартынове)

Для моего поколения фигура Леонида Мартынова представлялась поначалу чуточку таинственной. После войны он несколько лет не печатался, словно уже прекратил писать. А может, так оно и было? Прежние его книги трудно было достать. Его не все знали, не все видели. Но те, кто читал, не могли не изумиться его необычности.

В середине пятидесятых вдруг снова густо появляются в журналах его стихи — одно другого лучше: «След», «Мне кажется, что я воскрес», «Балерина», «Из смиренья не пишутся стихотворенья», «Двадцатые годы», «Что-то новое в мире», «Сон женщины», «В белый шелк по-летнему одета», «О вы, которые уснули», «Дети»…