Петр Губер - Донжуанский список Пушкина

Пушкин, конечно, подписался бы под этими словами Бернса. Если он так дорожил своей принадлежностью к аристократическому кругу, если так упорно и настойчиво он стремился занять в нем место, то, разумеется, скорее ради женской, нежели ради мужской его половины. Он любил тип светской женщины, как поэт и художник. Но он, кажется, не подозревал, что тип этот осуществляется лишь постоянным усилием искусства, очень утонченного, очень разнообразного и гибкого, способного доставить знатоку не меньше рафинированных наслаждений, нежели живопись, музыка или театр, к которому искусство это стоит всего ближе. Но, бывая в театре, лучше оставаться в зрительном зале и не заглядывать за кулисы. Иначе иллюзия исчезнет.

Кроме того Пушкин, остановив свой выбор на Наталии Николаевне Гончаровой, упустил одно обстоятельство первостепенной важности. Он забыл, что с успехом играть роль на великосветской сцене может только женщина, обладающая живым, разносторонним и восприимчивым умом. Но, как нарочно, именно ума не получила в дар от щедрой во всех прочих отношениях природы простодушная Натали.

Далее случилось то, что и должно было случиться.

В домашней повседневной жизни ангел явился капризным, взбалмошным, требовательным, суетным, вздорным существом. Но это было еще полбеды. Гораздо хуже оказалось то, что спокойного женственного достоинства, которое Пушкин превознес в лице Татьяны, не хватало его супруге. В наиболее трудных и рискованных положениях, во всех тех случаях, когда недостаточной оказывалась обычная светская дрессировка, усвоенная с детства, и нужна была собственная находчивость, собственное чувство такта, Наталия Николаевна не умела себя держать и делала один ложный шаг за другим. Она кокетничала с государем, потом с Дантесом. Прококетничала жизнь своего гениального мужа.

Говорят, ревность сгубила Пушкина. Это мнение, конечно, справедливо, но требует некоторых оговорок.

Ревность Пушкина нельзя сопоставлять с ревностью Отелло, как это неоднократно делалось. Венецианский мавр был доверчив и слеп. Сперва верил в любовь своей жены, потом поверил в ее измену. Пушкин, напротив, при необычайно ревнивом нраве и большой подозрительности, не допускал мысли, что Наталья Николаевна изменила ему с Дантесом. Но он не мог не видеть, что она держит себя не достаточно тактично и осторожно с дерзким молодым кавалергардом. И это зрелище было для него нестерпимо. Отвергая правдивость городских толков о падении Натальи Николаевны, он приходил в бешенство, когда отзвуки их достигали до его слуха. Наталья Николаевна не умела поставить наглеца на надлежащее место. В таком случае это сделает он, ее муж!

В ухаживаниях Дантеса, пусть неудачных, он видел личное для себя оскорбление. Еще бы! Ведь по собственному опыту он знал, что можно волочиться за женщиной совершенно спокойно и цинично, без тени уважения к ней; и он хорошо помнил, что роль обманутого мужа [такая трагическая по существу] навеки останется смешною в людских глазах. Вероятно, ему приходили на память фигуры А. Л. Давыдова, Ризнича, Воронцова, Керна, Закревского и других злополучных супругов, которых жены обманывали при его собственном участии или при участии его друзей. И он дал себе слово не уподобиться даже в глазах света этим жалким людям. Его положение напоминало отчасти положение Мольера, который, после стольких насмешек над рогатыми мужьями, должен был сам принять рога, которыми наделила его Арманда Бежар. Но камер-лакей Людовика XIV проявил больше покорности судьбе, нежели камер-юнкер Николая I.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

I.

Теперь нам предстоит рассмотреть один из самых запутанных вопросов в душевной биографии Пушкина. В предыдущих главах мы не раз касались его мимоходом, но здесь вопрос этот должен быть поставлен полностью.

Осенью 1828 года Пушкин, с необычной для него быстротою, создал поэму "Полтава". Немедленно после окончания ее он выехал в Малинники – Тверское имение Вульфов – и там, 27 октября, набросал у себя в черновой тетради посвящение поэмы, которое в первоначальной редакции, несколько разнящейся от окончательного печатного текста, читалось так:

Тебе… Но голос Музы темнойКоснется ль слуха твоего?Поймёшь ли ты душою скромнойСтремленье сердца моего,Иль посвящение поэта,Как утаенная любовь,Перед тобою без приветаПройдет непризнанное вновь?Но если ты узнала звукиДуши, приверженной тебе,О, думай, что во дни разлукиВ моей изменчивой судьбеТвоя печальная пустыня,Твой образ, звук твоих речей.Одно сокровище, святыня,Для сумрачной души моей.

Посвящение озаглавлено "Тебе". Перед заголовком красуется нечто в роде эпиграфа: I love this sweet name [я люблю это нежное имя]; рядом, на той же странице и на соседней, несколько исчерканных набросков, из которых создался перебеленный текст посвящения.

Кто носил это нежное имя и как звучало оно? Об этом Пушкин хранит глубокое молчание даже в черновых своих тетрадях. И эта чрезвычайная сдержанность неминуемо приводит на память таинственные литеры NN Дон-Жуанского списка. Как нельзя более вероятно, что "Полтава" посвящена той, которую поэт не захотел назвать полным именем, перечисляя объекты своих былых увлечений.

Через всю лирическую поэзию Пушкина с 1819 года и до времени, когда писалась "Полтава", проходят воспоминания о какой-то сильной, глубоко затаенной и притом неудачной, неразделенной любви. Всего яснее высказывается он об этом в "Разговоре книгопродавца с поэтом".

Книгопродавец.…но исключенийДля милых дам ужели нет?Ужели ни одна не стоитНи вдохновенья, ни страстейИ ваших песен не присвоитВсесильной красоте своей?Молчите вы?Поэт.Зачем поэтуТревожить сердца тяжкий сон?Бесплодно память мучит он.И что ж? Какое дело свету?Я всем чужой. Душа моя…Хранит ли образ незабвенный?Любви блаженство знал ли я?Тоскою долгой изнуренный,Таил я слезы в тишине?Где та была, которой очи,Как небо, улыбались мне?Вся жизнь – одна ли, две ли ночи?…И что ж? Докучный стон любви,Слова покажутся моиБезумца дикими лепетаньем.Там сердце их поймет одно,И то с печальным содроганьем:Судьбою так уж решено.С кем поделюсь я вдохновеньем?Одна была – пред ней однойДышал я чистым упоеньемЛюбви поэзии святой.Там, там, где тень, где лист чудесный,Где льются вечные струи,Я находил огонь небесный,Сгорая жаждою любви.Ах, мысль о той души завялойМогла бы юность оживить,И сны поэзии бывалойТолпою снова возмутить!Она одна бы разумелаСтихи неясные мои;Одна бы в сердце пламенелаЛампадой чистою любви.Увы, напрасные желанья!Она отвергла заклинанья,Мольбы, тоску души моей:Земных восторгов излиянья,Как божеству, не нужны ей.( 1824 г .).Кое-какие намеки попадаются и в строфах "Онегина":Люблю я бешеную младость,И тесноту, и блеск, и радость,И дам обдуманный наряд;Люблю их ножки: только врядНайдете вы в России целойТри пары стройных женских ног.Ах, долго я забыть не могДве ножки!… Грустный, охладелый,Я все их помню, и во снеОни тревожат сердце мне.Когда и где, в какой пустыне,Безумец, их забудешь ты?Ах ножки, ножки! Где вы ныне?Где мнете вешние цветы?Взлелеяны в восточной негеНа северном печальном снегеВы не оставили следов:Любили мягких вы ковровРоскошное прикосновенье.Давно ль для вас я забывалИ жажду славы, и похвал,И край отцов, и заточенье?Исчезло счастье юных лет –Как на лугах ваш легкий след.(Глава первая; строфы XXX – XXXI)И в четвертой главе:Словами вещего поэтаСказать и мне позволено:Темира, Дафна и Лилета,Как сон, забыты мной давно.Но есть одна меж их толпою…Я долго был пленен одною…Но был ли я любим, и кем,И где, и долго ли?… ЗачемВам это знать? Не в этом дело!Что было, то прошло, то вздор;А дело в том, что с этих порВо мне уж сердце охладело.Закрылось для любви оно,И в нем и пусто, и темно.

(Глава четвертая; строфа III).