Марк Рейтман - Знаменитые эмигранты из России

В это же время Набоков начинает зарабатывать, также участвуя в театральных (быть может, это громко сказано) постановках в одном из берлинских кабаре под названием «Синяя птица», пишет скетчи и маленькие пьески, участвует даже в постановке балета под названием «Лунный кавалер». Если верить отзывам в печати, балет пользовался успехом. Однако от всего этого мало что сохранилось (а именно: четыре пьесы целиком и фрагменты еще двух).

Руководил кабаре «Синяя птица» Я. Южый. Для него Набоков и еще один русский писатель-эмигрант И. Лукаш писали скетчи. Впрочем, расплачиваться с ними не спешили, деньги им удавалось получить лишь после многократных напоминаний и даже угроз. Еще в 70-е годы Набоков возмущенно говорил, что руководство кабаре до сих пор осталось ему должно.

Был и еще один прожект, в реализации его участвовали Набоков все с тем же Лукашем и еще рижский композитор В. Якобсон. Он написал балет-симфонию «Агасфер». Об этом творении Набоков потом старался не вспоминать, однажды лишь сказав, что если бы мог, уничтожил бы этот балет.

О своей оживленной и достаточно разносторонней театральной деятельности Владимир Владимирович писал матери: «В воскресенье мы с Лукашем потребуем самым твердым образом тысячу долларов от Якобсона, частично как аванс, частично как плату за законченную пантомиму, уже переделанную и переписанную. Наконец, с помощью милого композитора Эйлюхина мы проникли в театральный лабиринт и получили заказ на оперетту и небольшую пьесу, что-то вроде нашей «Живой воды», за которую нам также причитается авансом что-то около ста — двухсот долларов. У меня есть одна театральная надежда, которая, правда, не столь обнадеживает. Гессен устраивает чтение «Трагедии господина Морна», где будут, кстати, Шмидт и Полевицкая, а последняя, возможно, и сыграет в ней. Гессен сам мне это предложил… Последние дни я не мог приняться за «г. Морна», так что финальная сцена все еще не переписана, а чтение уже на днях».

Кстати сказать, уже тогда Набоков чуть было не сделался сценаристом. Один сценарий он, собственно, и написал, назывался он «Любовь карлика». Сценарий попался на глаза голливудскому режиссеру Люку Майлстоуну, поставившему «На Западном фронте без перемен» и получившего за этот фильм Оскара. Вернее сказать, прочел он сначала не сценарий, а рассказ «Картофельный эльф», написанный Набоковым чуть позже сценария. Майлстоун встретился с Набоковым в Берлине в самом начале 1932 года, чтобы обговорить детали возможного сотрудничества. Владимиру Владимировичу чрезвычайно понравилась сама мысль о том, что по его сценарию хотят поставить фильм, он проникся большим энтузиазмом. Воодушевившись, Набоков предложил Майлстоуну прочесть свой роман «Камера обскура», быть может, и по этой вещи тоже можно будет сделать фильм? Майлстоун прочел, однако решил, что вещь эта слишком уж эротична, а в американском кино царили тогда довольно строгие нравы, ничего не получится. Майлстоун попросил Набокова поразмыслить и приблизительно через неделю после их первой встречи передать ему те свои произведения, которые могли бы подойти для экранизации. К сожалению, не удалось снять даже «Любовь карлика»: всего через несколько месяцев после знакомства Майлстоуна с Набоковым грянула Великая депрессия. Голливуд зашатался, многообещающий проект пришлось оставить.

Набокова пытались склонить к возвращению на родину. С этой целью предприняты были вполне конкретные действия, а именно: к нему послан был писатель из России по фамилии Тарасов-Родионов. Этот писатель уговорил Набокова встретиться, встреча происходила в кафе, где Тарасов-Родионов всячески расписывал Владимиру Владимировичу новую жизнь в СССР: промышленность, колхозы, образование, массовые спортивные мероприятия, даже церкви оставили, правда, не все. После чего стыдливо признался, что и сам иногда захаживает в церковь. Рискнул, так сказать. И вдруг где-то у них за спиной, один из посетителей кафе произнес что-то по-русски (позже выяснилось, что это был еще один русский эмигрант, бывший белогвардеец). Сказал просто так, кому-то другому, совершенно никакого внимания не обращая на беседующих Набокова и Тарасова-Родионова. Этот последний вскочил, как ошпаренный, и с криком: «Ах вот что вы мне тут устроили!» испарился из кафе. Решил, что его заманили, а он так неосмотрительно признался, что захаживает в церковь. Кошмар!

Еще в ходе агитационной беседы Тарасов-Родионов успел с гордостью сообщить Набокову, что в СССР решил вернуться Сергей Прокофьев, такой, дескать, разумный человек. Прокофьев, кстати, тайком привез с собой в Россию несколько произведений запрещенного там Сирина (псевдоним Набокова).

Для творчества Набокова весьма важен тот факт, что с раннего детства он овладел тремя языками; затем окончил Кембриджский университет по специальности «французская литература». Причем вначале изучались французский и английский, а потом уже сам по себе усвоился русский. Позднее появился специальный репетитор, лютеранин еврейского происхождения, с которым проходились гимназические курсы. От такого «трехъязычия» происходит бьющее через край языковое изобилие писателя — в запасниках его памяти зрело огромное множество слов, которым он время от времени давал выход. Изысканность наполняет каждое слово писателя, без всякого старания с его стороны. Солнце натягивает на руку ажурный чулок аллеи («Другие берега») — сколько ни трудись, так не выразишься.

Но отсюда же и его скупость и настороженность: герой романа «Дар», русский молодой человек, оказавшийся в 20-е годы в Берлине, несомненно, автобиографичен — автор отрицал это только из любви к парадоксам. Если ученик, провожающий его после урока, заговаривает с ним на языке, который он преподает, ему кажется, что тот залезает ему в карман.

Когда говорят, что кто-то «владеет языком», я всегда настораживаюсь: что значит «владеет»? Например, владел ли Набоков немецким языком? Сам он заявлял, что не владел совершенно, хотя прожил в Берлине 15 лет. Но нет ли тут все той же брезгливой изысканности и эпатажа? Ведь в лавке он, наверное, должен был показать на колбасу и сказать: «Дизэ, биттэ, цвай хундерт грамм!». Иначе ему грозила бы голодная смерть.

А владел ли Набоков русским языком? Вопрос кажется праздным. Можно ли задаваться этим вопросом о русском человеке, написавшем по-русски книгу стихов, девять романов, множество литературоведческих работ и вдобавок переведшем на английский «Евгения Онегина» (надо думать, без обращения к словарю)? Тем не менее целые пласты русского языка Набокову неведомы. Например, автомобильная терминология — ее он знал только по-английски. Иначе как могли в машине героя «Лолиты» «отполировать клапаны»? Думаю, что в России пьяный механик ему бы «отрегулировал клапана». То же самое со спортивной терминологией. В теннисе герой «Других берегов» «сервирует» мяч. Если бы автор заставил себя заглянуть в словарь, он бы неминуемо обнаружил, что глагол to serve применительно к мячу переводится как «подавать». А сервировать мяч, конечно, не стоит, это не жаркое. Набоков, выходит, блестяще владел русским интеллигентским жаргоном, а также литературным языком, на котором написана русская беллетристика XIX века, но язык улиц, мастеровых и тем более крестьян был для него чужим. Тюремщик Родион из «Приглашения на казнь» — редкий для Набокова персонаж, старающийся выражаться простонародно, но он лишь подтверждает это невладение.