Максут Алиханов-Аварский - Поход в Хиву (кавказских отрядов). 1873. Степь и оазис.

Я не берусь судить, на сколько было правды в подобных философствованиях… Кончилось тем, что главный начальник экспедиции собрал военный совет, который и решил идти всем на соединение с Головачовым, а под Хивой оставить только раненных, больных и слабых, под небольшим прикрытием…

Это было тяжелое для всех решение, и на остающихся оно произвело удручающее действие. Но поступить иначе нельзя было… Утром 15 июля Кауфман, с отрядами Кавказским и Туркестанским, оставил Хиву и двинулся в сторону Ильяллы, куда еще ранее выступили Оренбуржцы. В то же время нас перенесли в один из садов Туркестанского лагеря, где сосредоточилась, под начальством подполковника Буемского, вся наша, как говорили, «брошенная команда». [288]

XXVIII.

Дни, проведенные нами под Хивой до возвращения отрядов из Иомутского похода, едва ли когда-либо изгладятся из нашей памяти. Мы, небольшая горсть больных и раненых, представляли в это время обреченных на жертву. Отряды ушли и точно канули в воду: в первое время об них не было никаких известий. Из Хивы, между тем, доносились упорные слухи о враждебном настроении его населения, и туда никто не решался ездить, за исключением джигитов, которые то-и-дело возвращались с известием, что Хивинцы на базаре уже начали коситься даже на них и почти не скрывают своего намерения напасть и вырезать нас. И мы этого ждали днем и ночью, в течение трех недель, имея только 200 штыков и две пушки в то время, когда протяжение нашей садовой ограды требовало для своей обороны по [289] крайней мере несколько баталионов, а Хивинцы могли нагрянуть на нас в числе не менее 10 тысяч… Не трудно понять, каковы были при этом наши затаенные чувства… Говорю — затаенные потому, что все старались казаться спокойными, но на самом деле всех томило пассивное состояние при страшном напряжении нервов, неизвестность и ожидание… «Хотя бы скорее напали эти халатники!» — иногда вырывалось у некоторых. Но это был, конечно, не вопль отчаяния, а понятная жажда выяснения опасности, желание, если она уже неизбежна, стать лицом к лицу с нею, не расходуясь физически и нравственно на бесплодный анализ, разрушительному действию которого не поддаются только исключительные или закаленные натуры…

Но всему бывает конец… И наше возбужденное состояние постепенно сменилось каким-то фаталистическим равнодушием, а там, с прояснением политического горизонта в оазисе, отлегли в область прошлого и все тревоги.

Известие о падении Хивы произвело, оказывается, глубокое впечатление на всю Среднюю Азию. Как первое последствие этого, в наш лагерь прибыл и расположился здесь, в ожидании Кауфмана, новый посол Бухарского эмира, Мирахур Исамеддин. Двойная его миссия заключалась в принесении «Ярым-Падышаху» поздравления с победой от имени своего повелителя и в доставлении, в качестве его дружественного подарка, скрывавшегося в Бухаре Киргиза Утатилау, — того изверга, если помните, который был [290] главным виновником вероломного избиения, около Кунграда, одиннадцати наших моряков, и который будет, конечно, повешен. С таким же поручением, но без живого подарка, явился вскоре и другой посол, — от хана Коканского. Появление этих господ, с их пестрыми и многочисленными свитами, внесло некоторое оживление в монотонную жизнь нашего лагеря.

Маленькое разнообразие представил также приезд к нам Хивинского хана… «Государь Ховарезма» возбуждал, конечно, всеобщее любопытство. Но после своего возвращения из бегства, он жил в Хиве почти затворником, оставляя свой дворец только для редких посещений «Ярым-Падышаха». Его и видели только во время этих проездов, а многим не представлялся даже и такой случай. Поэтому, как только стало известно, что приехал хан, все наши устремились в центр сада, где на открытой террасе, в тени громадного караагача, Буемский принимал этого интересного гостя. Для меня лично это был единственный случай взглянуть на побежденного нашего противника, и вот я — тоже на террасе, куда перенесен на походном кресле.

Сеид-Мухаммед-Рахим-хан — молодой челоеек, лет двадцати семи или восьми, среднего роста и сложения. По типу, складу и всей вообще внешности, это — самый ординарный, несколько сутуловатый и неуклюжий Узбек, в котором хана я узнал только потому, что он сидел отдельно на складном стуле, тогда как вся его свита, — состоявшая из довольно [291] пожилых сановников ханства, как диван-беги, закаатчи, мехтер (Диван беги, — нечто в роде министра внутренних дел, закаатчи — главный сборщик податей, мехтер — шталмейстер.) и другие, — группировались прямо на полу и несколько позади хана. Скромный его костюм также не представлял ничего особенного: большая черная шапка из мерлушки, полосатый шелковый халат, поверх которого надет еще другой из голубого сукна и, наконец, огромные сапоги из толстой верблюжьей замши. Никакого оружия, никаких украшений. Лицо смуглое и несколько скуластое, с довольно правильным носом, окаймлено жидкой черной бородкой с едва пробившимися усиками над толстыми чувственными губами. Маленькие бесстрастные глаза хана не лишены проницательности. Но вся физиономия выражала какую-то усталость, или апатию, и невольно наталкивала на мысль, что, по всей вероятности, этот деспот произносит с таким же невозмутимым спокойствием фразу «перерезать ему горло», с каким он несколько раз обращался к своей прислуге с лаконическим приказанием: «чилим» (Чилим — аппарат для куренья, в роде кальяна.).

Буемский представил меня хану как адъютанта «брата Ак-Падишаха» и офицера-мусульманина. В устах переводчика слово «адъютант» превратилось в «помощника» и, вероятно, благодаря этой ошибки, я привлек на себя особое внимание хана, относившегося вообще довольно безучастно… [292]

— С которыми из войск вы прибыли сюда? спросил меня хан после двух-трех вопросов о моей стране и племени.

— С теми, которые шли со стороны Бахри-Хазара (Бахри-Хазаром или морем Хазарским до сего времени называют в Средней Азии Каспий.), по Уст-Юрту.

— Эти войска пробрались к нам более неожиданно, чем все другие, заметил хан. — Я был уверен, что Русские не пройдут через Уст-Юрт. Когда же это случилось и ваш отряд соединился около Кунграда с Оренбургским, я лишился 12 тысяч хорошо вооруженных и храбрых киргиз-кайсакских всадников: они дали мне слово драться, но не сдержали его в виду соединения двух отрядов. Не будь этого, продолжал он, слегка улыбаясь, — быть может, мне удалось бы не впустить вас сюда или не выпустить… хотя трудно бороться с таким устроенным войском, да еще с таким оружием. Ваше войско — камень, а мое — стекло.