Людмила Бояджиева - Андрей Тарковский. Жизнь на кресте

«Шапку» — банкет для съемочной группы по поводу завершения фильма — Лариса устроила щедро.

Настроение было невеселым. Андрей ждал «приговора» после первого показа фильма «инстанциям». Пока можно облегченно вздохнуть за ломящимся от снеди столом, вспоминая «минувшие дни».

— Трудно было, жуть! А сейчас зато есть что вспомнить! — весело заявила молоденькая, еще с «Рублева» преданная Тарковскому помощница режиссера Маша Чугунова. — Помните, как мы гречишное поле сами засевали? Административная группа выезжала всю осень на сельхозработы: картошку сажали, огороды копали! К съемкам все уже зеленело, а потом говорят, что в Подмосковье гречиха не растет — еще как растет!

— Да и постолярничали на славу, — отозвался осветитель, мастер на все руки. — Две хибары на слом купили и по ним, как на картинке, нужный Андрею Арсеньевичу дом поставили. Причем точно с фотографиями сверяясь!

— Да мы все были вооружены этими фотографиями — костюмы до мелочей по ним делали. Пуговка в пуговку! Да еще застирывали, чтобы выглядели заношенными. Не просто так, — похвасталась костюмерша.

— У меня ощущение, — тихо вступил Солоницын, — что на этом фильме Андрей завершил какой-то свой этап. Важный для него.

— Точно, Толь!.. Освободился от долга. Перед собой, перед памятью. Чтобы не унести это все с собой. Оставить людям.

— Да вы еще сто фильмов о детстве понаснимаете! — заверила Лариса.

— Нет. Осталось три. Пастернак сказал, — Андрей был серьезен, несмотря на частое прикладывание к рюмке.

— А почему вы свои талисманы разлюбили? Тоже чей-то дух сказал? — насмешничала изрядно «тепленькая» Лариса. — Вот раньше Огородникову хоть каким боком в эпизод всунете. А еще яблоки и лошадей непременно. А здесь сказали: «Положите у кровати гнилой апельсин. А лошадей собаками замените». Смена стиля?

— Надеялся, что фильму больше повезет с прокатом. Считайте — смелый эксперимент.

— Для меня работа с Андреем — сплошной эксперимент, — покачал головой композитор Артемьев. — Вначале удивлялся затеям Андрея, думал — не получится. А теперь делаю шумы, переходящие в музыку, и наоборот. Помните, когда с полировки стола медленно испаряется пятно от горячего стакана? Андрей потребовал звук такой интенсивности, чтобы всех пронзило, как от нашатыря. И мозги прояснило, что ли. Вообще Андрей — мастер требовательный. С ним не заскучаешь. Надо было ему скрип дерева записать. Все деревья переломали, пока не нашли то, что ему слышалось.

— Андрей Арсеньевич каждую веточку проверял, каждый предмет — ничего случайного в кадре не терпел, — подхватила восторженная Маша, — то подтемнить, то посеребрить… Для реальности. Один парень из ВГИКа взял у меня почитать теоретические записки Андрея Арсеньевича. Сказал: «Вот потрясающий человек — пишет, что надо снимать жизнь врасплох, а делает сам противоположное».

— Расплох, как и экспромт, должен быть хорошо подготовленным… Люблю я фактуру ненавязчивую — дощечки, непременно камушки, бутылочки. Бутылочки надо подбирать заранее, ведь они по-разному в кадре бликовать будут.

— А еще сами букеты собирали. Правда, Андрюша? Гляжу — чуть свет мой гений на лугу ходит. Сам собирал цветочки и засушивал в букеты, которые потом по квартире Смоктуновского, «автора» то есть, расставлял… Ну, чего сидим? Кого хороним? Наполняй! — скомандовала Лариса. — Я тост говорить буду. Хоть и жалею, что от роли Матери отказалась, но и так получилось неплохо. У Андрея Арсеньевича плохо не бывает. Потому что он — гений. И за ним мы все, здесь сидящие, в историю мирового кино войдем! Вот откроет наш Тяпа энциклопедию кино лет через двадцать, а там мы все — с фотками и большими статьями. А то еще и музей организует. За ваш вклад в историю мирового кино, Андрей Арсеньевич!

— Ну что вы так торжественно, Ларочка, вам только на собраниях выступать.

— А я и выступлю, а в конце еще «Да здравствует товарищ Тарковский, заслуженный деятель искусств, народный артист и лауреат государственной премии» буду кричать… Ну, пожелаем вам этого! — она мастерски выпила и зорким оком оглядела стол — не пустуют ли тарелки, не поднести ли пополнения. Заботливая хозяйка была у Андрея.

Окончательный вариант «Зеркала» был сдан в 1974 году. Фильм просматривали в разных инстанциях, мучительно решая оставшиеся еще со времен «Рублева» вопросы: а доступен ли фильм зрителям? Поймет ли его народ? И что он, этот заковыристый «гений» вообще всем этим хотел сказать?

На одном из предварительных просмотров на «Мосфильме» Андрей защищал фильм со свойственной ему в речах бестолковостью — уж больно сложные материи приходилось объяснять. В сущности — растолковывать необъяснимое. Он с плохо скрываемым раздражением цеплялся за общие места:

— Поскольку кино все-таки искусство, то оно не может быть доступно более чем другое искусство. Я не вижу в массовости кино никакого смысла. Родился какой-то миф о моей недоступности и непонятности. Единственная картина сегодня, о которой можно говорить серьезно, — это «Калина красная» Шукшина. В остальных — ничего непонятного с точки зрения искусства нет.

Он даже не заметил, как опроверг тезис бессмертного вождя «о самом доступном из искусств» и обвинил всех собратьев по ремеслу в отсутствии художественности.

Фильм дразнил отсутствием общей фабульности, пренебрежением к стройному сюжету. Необходимость напрягаться, расшифровывать раздражала начальство. Ладно, простой инженер недопонял что-то, постеснялся спросить выходящих из зала. Заметил, что и обратиться за толкованием не к кому. Но ведь задел фильм-то! Набегала слеза! А почему, зачем — не его ума дело. Что взять с рядового зрителя? А вот людям на ответственных постах полагалось быть не менее искушенными в киноделе, чем критикам, соображающим, что к чему. Тут же выдают готовые концепции, определения стилевых приемов, вписывающих данное творение в исторический или мировой контекст. Так что ж для этого Тарковского «переводчика» рядом на просмотре сажать? Издевка, скрытая издевка. Поведения этот горе-деятель вызывающе лояльного, но ведь дерзок и глаза ненавистные. Кто так в кабинет заходит? С улыбкой, с радушием, выражая готовность следовать советам старших товарищей, люди к начальству являются. А этот ежом вкатывается, в шмотках своих фарцовских, и еще на твой советский галстук с усмешкой косит. Чуждый элемент. И как поднаторел своему руководству свинью подкладывать! Что ни фильм — скандал! Примерно так думал Филипп Ермаш и «лица, принимающие решение» в Госкино и Союзе кинематографистов. Да и коллеги по режиссерскому цеху особой любви к Тарковскому, относящемуся к их работам с открытым презрением, не испытывали.