Мемуары - Станислав Понятовский
Брюс и маршальша — недостойные женщины, особенно вторая. Они были всем сердцем, телом и душой преданы Петру III и очень зависели от его любовницы, твердившей всем, желавшим её слушать, что она не стала ещё тем, кем эти женщины надеялись её увидеть...
Князь Адам — кавалер, во всех отношениях. Я не передала ни его письмо, ни ваше, потому, что я никак не могу их передать; кругом друзья; у вас их мало — у меня слишком много.
Теплов хорошо мне служит, Ададуров мелет всякий вздор, Елагин всё время рядом...
У меня нет более шифра — вашего шифра, ибо нет ключа к нему, уничтоженного в критический момент.
Передайте привет вашей семье и пишите мне как можно реже, а то и совсем не пишите — без крайней необходимости. Тем более, не пишите без шифра».
Письмо барона Бретейля[64].
«Петербург, 12 сентября.
Я посылаю вам, господин граф, письмо, которое императрица просила вам переслать. Я справлялся у господина Беранже, передано ли гетману письмо, которое вы доверили мне во время моего первого проезда через Варшаву. Господин Беранже заверил меня, что он лично вручил письмо гетману; таким образом, если это послание не достигло цели — это не наша вина.
Я не рассказал ещё её императорскому величеству о том, о чём вы просили меня рассказать, но вы не будете особенно удивлены таким небрежением моей дружбы к вам, когда узнаете, что я не имел ещё чести быть представленным императрице и, весьма вероятно, так и уеду из России, не удостоившись приёма. Я безутешен, и вы легко меня поймёте: не для того же проделал я 1200 лье со всем усердием, какого требовали чувства моего короля к императрице, чтобы столкнуться здесь с нерасположением... Я полагаю, что имею все основания возмущаться: всё, чего я тщетно прошу у Екатерины II от имени короля, было бы безо всяких затруднений решено императрицей Елизаветой и Петром III... Ах, почему здесь нет вас!
Приближается ваш сейм, и я предполагаю, что вы весьма им заняты. Что касается меня, то близится мой отъезд из Москвы — и я заранее измучен этим; я столько проехал на почтовых за последние три месяца, что, право же, нуждаюсь в отдыхе — или в удовлетворении...
Всего доброго, господин граф, сохраняйте и далее вашу дружбу ко мне и не сомневайтесь в вечности и искренности моей».
Письмо императрицы.
«Вы невнимательно читаете мои письма. Я сообщила вам, что подвергнусь серьёзной опасности с самых разных сторон, если вы появитесь в России, и повторяю вам это.
Меня удивляет, что вы приходите в отчаяние, ведь каждый разумно мыслящий человек должен уметь действовать, сообразно с обстоятельствами.
Я не могу и не хочу объясняться по поводу многих вещей. Я сообщила вам, и повторяю это, что всю мою жизнь ваша семья и вы будете для меня объектом самой искренней дружбы, сопровождаемой благодарностью и особенным уважением. Хоть я и рассорилась с вашим королём из-за Курляндии, я приму во внимание все ваши рекомендации.
Я полагала, что Кайзерлинг исполнит их лучше, чем Ржишевский, о котором говорят, что он не очень-то вам предан, но, поскольку вы этого желаете, он также будет наделён соответствующими полномочиями.
Единственное, что способно надёжно поддержать меня, это моё поведение. Оно должно и далее оставаться таким же безукоризненным. Случиться ведь может всякое, и ваше имя и ваш приезд сюда могут привести к самым печальным последствиям.
Я неоднократно повторяла вам, и подтверждаю ещё раз — можете быть польщены: я не могу пойти на это, а не то, что этого не хочу. Тысячу раз на день приходится мне проявлять подобную твёрдость.
Остен слишком умён, я предпочла бы дурака, которого я видела бы насквозь — не говорите ему этого.
Не давайте писем Одару; датчанин мне подозрителен, к тому же тамошний двор придирается ко мне из-за выходок моего сына, на которого я имею все основания жаловаться. Разумеется, я не должна ни уступать, ни принимать участия в его делах, и всё, что он подписал, ничего не стоит, ибо в Германии младший, без своего старшего, не имеет права заключать никаких соглашений.
Монси — негодяй, с ним я рассталась.
Я не могу всё менять, со дня на день; Кайзерлинг получил назначение к вам, а Волконский нужен мне здесь.
Моя система есть и будет заключаться в том, чтобы, не теряя разума, не попасть в кабалу ни к одному двору, — пока что не попала, слава Богу, — заключить мир, превратить моё обременённое долгами государство в процветающее, насколько хватит моих сил. И это всё. Те, кто сообщают вам что-либо другое — лгут.
Бестужев сенатор, и он на своём месте в коллегии иностранных дел; с ним советуются, и он, по возможности, окружён почётом. Все покойны, прощены, выказывают свою преданность родине — только её имя и значит что-то. Гетман всё время со мной, а Панин — самый ловкий, самый рассудительный, самый усердный мой придворный. Ададуров — президент мануфактур.
Ей-Богу, тот, кто попытается подкупить моих министров, попадётся. Могу вам поклясться: пусть говорят что угодно, но они делают только то, что я им приказываю. Я всех их выслушиваю, а выводы делаю сама.
Прощайте, будьте уверены в том, что я навсегда сохраню исключительную дружбу к вам и ко всему, что с вами связано, но дайте мне время справиться с моими трудностями. Если все сложности, под тяжестью которых я, за восемнадцать лет, конечно же, должна была изнемочь, привели к тому, что я стала тем, что я есть — чего мне ещё ждать от судьбы? Но я не могу закрывать глаза на истинное положение дел, и ни в коем случае не хочу, чтобы мы погибли.
Забыла сказать вам, что Бестужев премного любит и привечает тех, кто служил мне с усердием, которого только и можно было ожидать, зная их характеры. Это действительно герои, готовые пожертвовать за родину своими жизнями, люди столь же уважаемые, сколь и достойные уважения».
Письмо де Мерси.
«Москва, 26 ноября 1762
Сударь.
Я не ответил на письмо, которое вы были так любезны написать
