Е. Бурденков - Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова

Следующим шагом после создания окружного советского аппарата стало восстановление местной промышленности, которая, если не считать кожевенного завода, находилась в плачевном состоянии. Крупорушка, мельница, канатный, винокуренный, кирпичный, маслобойный и другие сарапульские заводы стояли не ремонтированными и без сырья. Облегчало нашу задачу только то, что рабочие и другой персонал оставались на местах. Во главе вновь созданного промкомбината сначала поставили человека малограмотного и безынициативного, а в конце 1924 года– меня. Проработал я на этом посту ровно год – до конца 1925 года.

Оборотных средств я не получил никаких и начал с того, что стал реализовывать ненужное сырье, а нужное заготовлять на кредиты Госбанка и Сельхозбанка. Особенно большую помощь мне оказывали управляющий отделением Госбанка Тазавин и Норкин, как председатель окрплана. Аппарат своего промкомбината мне удалось укомплектовать очень хорошими работниками: моим заместителем (а потом и преемником) стал Н.Г Бурнашев, главбухом – Кожевников, заведующим производственной частью – Н.Г. Тепляков. Благодаря всему этому, уже к середине 1925 года нам удалось запустить старые сарапульские предприятия и даже создать новые – пивоварню и завод фруктовых вод. Баланс промкомбината перевалил за миллион рублей, и мы за свой счет отремонтировали с десяток многоквартирных домов для рабочих. После этого от желающих работать на наших предприятиях не стало отбоя.

Работали мы так. Ежедневно в 6 утра я верхом объезжал заводы, а в 9 начинался мой рабочий день в управлении, который длился по 10–12 часов. В 8–9 вечера я собирал своих руководителей, мы подводили итоги дня и намечали планы на завтра. Трудные участки – «проталкивать» учет векселей в Госбанке или за помощью в окрплан – я, как и подобает командиру, старался брать на себя. И так изо дня в день. Каковы же были результаты нашей напряженной работы? На 1 января 1926 года промкомбинат дал чистой прибыли 125 тысяч рублей и имел более 40 тысяч рублей оборотных средств. Все заводы были восстановлены и работали с полной нагрузкой. Посещая их, мы встречались и беседовали не только с заводской администрацией, но и с рабочими у станка. Эти беседы много давали и нам, и самим рабочим. Мы возвращались в управление, нагруженными всякими проектами, советами и т. п., рабочие же узнавали от нас о наших планах, достижениях и опыте соседей.

В ноябре 1925 года, по решению Уралобкома, меня назначили управляющим сарапульским отделением Промбанка. Но сарапульский окружком с решением обкома не согласился и выдвинул мою кандидатуру на должность председателя окрплана вместо Норкина, которого перевели предокрисполкома в Ирбит Управляющий же областной конторой Промбанка, узнав об этом, провел через обком мой перевод в Челябинск – на должность тамошнего управляющего Промбанком. Так я, не имея почти никакого представления о банковских операциях, надолго превратился в «советского банкира».

Уезжали мы в Челябинск из Сарапула в июне 1926 года с грустью. Здесь я воевал в гражданскую войну, здесь же нашел себе жену и обзавелся двумя детьми, много сил и труда вложил в создание уездных органов советской власти и в городское хозяйство. К тому времени окончательно рухнула и моя давняя мечта о продолжении образования. Как я уже рассказывал, зазывая меня на работу в Сарапул, секретарь укома твердо обещал мне путевку на учебу, но его преемник, Сенько, заявил, что меня «заменить некем», а учиться поедет «свободный Кабанов». Сейчас Кабанов[138] министр внешней торговли СССР – вырос человек. Ну, а я… Когда вышло правительственное постановление о том, что в советские вузы принимают только до 35 лет, мне стукнуло уже 36. В общем, с мечтой о высшем образовании мне пришлось распроститься.

Материально в Челябинске мы стали жить лучше – здесь по «партмаксимуму» я получал уже 64 рубля в месяц против 51 рубля в Сарапуле. Но на новом месте мне не нравилось. Хотя Челябинское отделение Промбанка было относительно крупным, работать там было скучно – местной промышленности в городе было мало, а имевшиеся предприятия давно функционировали. Не привык я и к отсутствию общественной работы, а ее не было – в Челябинске меня никто не знал. Кое-как прожили мы здесь 9 месяцев, и я попросился в Пермь, где было самое крупное в области отделение Промбанка – с 5-миллионным балансом.

В Перми пошла совсем другая жизнь и в профессиональном, и в общественном плане. Работа здесь была уже не сарапульского масштаба – Пермский округ был несравнимо крупнее и промышленно более развит, начиная с самой Перми, бывшего губернского города. Здешнее отделение Промбанка кредитовало крупные заводы– Лысьвенские, Чусовские, Добрянские. Из частников мы давали кредиты торговцам – частной промышленности к тому времени уже не было, а кустарей кредитовали мелкие кредитные кассы. Меня избрали в президиумы Пермского горсовета и окружного исполкома, сделали членом ревизионной комиссии окружного комитета партии. Всего мы прожили в Перми два года.

Как управляющий пермского отделения Промбанка, летом 1928 года я вошел в бригаду по хлебозаготовкам. В то время с хлебом было плохо, а между тем разворачивалась индустриализация, вступила в действие первая пятилетка. Кулаки припрятали огромные запасы зерна, и вот нас пятерых послали в два-три района этот хлеб выкачивать. В окружкоме мы получили директиву: хлеб у кулаков добыть во что бы то ни стало, применять любые средства, но так, чтобы не вызывать восстаний.

По приезде в каждое село мы первым делом собирали коммунистов и комсомольцев, бедноту и советский актив. От них узнавали настроения крестьян, а также имена держателей хлеба. Затем вызывали таких в сельсовет (беседы с ними почти всегда проходили ночью) и предлагали сдать зерно добровольно. Если кулак зарывал хлеб в землю (об этом мы, как правило, узнавали от соседей), его судили. На таких «процессах» я выступал в роли общественного обвинителя, и меня прозвали «прокурором». Подолгу и основательно беседовали с середняками – объясняли, сколько зерна надо сдать, а сколько можно оставить себе. После этого середняки, как правило, сдавали хлеб добровольно. Кулаки же – всегда под большим нажимом, нередко оказывая физическое сопротивление. Один из них встретил наших комсомольцев с дубиной в руках. Те разозлились, усадили его в телегу, рядом положили распоротую перину и так и повезли, всего в пуху. Этого кулака в селе не любили, называли «живодером», и потому симпатии сельчан были на нашей стороне. Мы, конечно, пожурили комсомольцев за допущенный «перегиб», но после ночной беседы в сельсовете этот кулак хлеб сдал, и много.