Мусоргский - Осип Евсеевич Черный
Музыкальные портреты были меткие, острые и до крайности напоминали прототипы. Мусоргский в каждом схватил самое характерное.
Исполнял он свой «Раек» с видом отменно серьезным, а кругом все до упаду смеялись. Невозможно было не смеяться: так верно, зло и находчиво была схвачена в каждом его суть. Даже Людмила Ивановна, обычно сдержанная, на этот раз смеялась почти до слез.
— Бесподобно! — повторял Стасов. — Всех наповал убили! Более злого оружия не придумаешь!
В эту минуту вошла в гостиную горничная и что-то шепотом сообщила хозяйке. Людмила Ивановна кивнула. Отложив шитье, которое она весь вечер не выпускала из рук, она объявила, как о чем-то самом обычном:
— Вот и Милий Алексеевич явился. Моденька, повторите при нем свой «Раек».
Все на мгновение затихли. Друзья переглянулись, как бы уславливаясь соблюдать в обращении с ним величайшую осторожность.
Балакирева встретили так, как будто он и в прошлый и в позапрошлый раз был тут.
— Вот вы как кстати, Милий! — заговорил Стасов. — Мусорянин насмерть сразил наших противников. С сего дня они так смешны, что принимать их всерьез более невозможно.
Все стали просить Модеста, чтобы он показал свой «Раек» еще раз.
И вот он снова вывел героев своих на парад.
Балакирев сидел опустив голову; незаметно появилась на его лице улыбка. Она возникла, блуждающая, странная, против его желания; казалось, за нею скрываются мысли, недоступные остальным.
Когда Мусоргский кончил, Балакирев произнес в задумчивости:
— Зло. Зло и метко. — Он помолчал. — А надо ли злое сочинять? — добавил он неуверенно.
Друзья не стали спорить, не желая тревожить его душу. Весь вечер они окружали Балакирева своим вниманием. И Людмила Ивановна была с ним особенно ласкова. Погляди кто-нибудь со стороны, он решил бы, что в кружке царит полное единодушие, какое царило прежде.
«Раек» хлопотами кружковцев был скоро издан. Не успел он появиться, как пошел гулять по Петербургу. В магазинах спрашивали его без конца. Случай почти небывалый: разве что модный вальс раскупали с такой быстротой, а тут сатира, раек! Но все, кто хоть немного были наслышаны о «могучей кучке» и ее противниках, торопились достать этот памфлет и узнать в его музыкальных портретах живых людей.
VI
Скольких советчиков ни выбирал себе Мусоргский — Никольского, Стасова, Костомарова, — а действовал он независимо: брал от всех материал, разыскивал нужные тексты, песни, стихи и затем складывал все по-своему.
Постепенно с нотных страниц вставал народ — сначала во всей глубине своего неведения. Пристав с дубинкой, стоящие на коленях люди, равнодушный вопрос среди причитаний толпы: «Митюх, а Митюх! чего орем?», разговор баб о том, нельзя ли тут где напиться, потому что горло пересохло от причитаний, — все показывало, что, не пренебрегая ни одной деталью, рисуя все с точностью художника и психолога, Мусоргский стремился создать картину размаха огромного. Народ в его музыкальной драме вставал с той же широтой, что у Пушкина, — вставал таким, каким еще до сих пор на оперной сцене не появлялся.
Крупными, смелыми мазками изображал Мусоргский. Бориса с его честолюбием, стремлениями и терзаниями совести. Таким же правдивым, полным страстей вырастал боярский мир с его интригами, смутами и тщеславием.
У кого бы ни собирались, он приносил с собой то, что успел написать. Как прежде Даргомыжский показывал свою оперу кусок за куском, так теперь ни один вечер не обходился без новых отрывков из «Бориса Годунова», и каждый обсуждался горячо.
Балакирев из кружка ушел, но единство не пошатнулось.
Ближе всех были теперь друг другу Римский-Корсаков, Мусоргский и Бородин. Их связали и жажда творчества и взаимный искренний интерес. Кроме них, бывали на собраниях Стасов, Шестакова, сестры Пургольд, певцы из театра, мечтавшие поскорее увидеть на сцене новое произведение.
Отрывки, которые приносил Мусоргский, вызывали толки, споры, а чаще всего восторг. Но по мере того как целое обрисовывалось все яснее, росли и опасения.
— Знаете, Модя, — сказал как-то Стасов, бегая по комнате, — то, что вы пишете, беспримерно. Но я бы и поляков все-таки показал. Без них нет контраста, фона настоящего мало. Без польских сцен ваш Самозванец неясен, и борьба того времени будет дана неполно. Надо раздвинуть рамки «Бориса».
Автор сидел за роялем и упорно молчал.
— Ну-с, что скажете, Мусорянин?
— Как же я стану творить над собой насилие? С замыслом, какой он ни на есть, я сжился. Менять его — выше моего умения.
— Да нет, пустое, не то! — твердил Стасов. — А вы, Цезарь Антонович, что скажете?
Тот пожал плечами: дело, мол, автора — как хочет, так пусть и поступает.
— А вы, адмирал, какого на сей предмет мнения держитесь? — обратился Стасов к Римскому-Корсакову.
— Боюсь, Владимир Васильевич, судить опрометчиво. Допишу «Псковитянку» — тогда многое самому станет виднее.
— Ишь какой осторожный! Прикидывается малоопытным, а инструментовку постиг так, что любой позавидует! Ну, дело ваше, молчите.
Бородин — тот искренне признался, что ему в «Борисе» по сердцу решительно все. Он со Стасовым кое в чем мог бы согласиться, но навязывать свое мнение автору не считал себя вправе.
Мусоргский сидел скрестив руки и наблюдал за каждым, кто говорил.
Бывает такая форма упрямства, когда правоту второй стороны признаешь, но вместе с тем видишь в себе и такое, чего собеседник не может знать. Припоминая, как складывались картины оперы, сколько вариантов он перебрал, прежде чем они улеглись в твердую форму, он чувствовал, что от сделанного отойти почти невозможно.
— Не надо, Мусорянин, упорствовать, — продолжал Стасов. — Создается произведение на века, не боюсь это заявить, а в вас бес какой-то вселился. Никогда еще с вами не было, чтобы вы писали как шалый. «Саламбо» обдумывали столько времени, да так и не додумали, а тут куски готового один за другим рождаются. Чего же вы чинитесь?
— Не требуйте, Бахинька: дописывать я не могу. Может, от глупости это: вы же всегда говорили, что у меня царя в голове нет.
— Нет-нет, от этого отступаюсь! Теперь я вас за умницу превеликого почитаю и могу, если угодно, кадить вам без конца. Но вот что поймите: такое огромное целое, как «Борис», требует не только воодушевления, но и холодного расчета. Расчет может быть смелый, но трезвый. Надо тут еще многое дотесать, Мусорянин.
Мусоргский ушел огорченный. Так жаждал он понимания, а понимания полного не
