Счастливчик - Майкл Джей Фокс
До Джойс, до Роппера у меня была необъяснимая вера в то, что, думая о Паркинсоне, я ускоряю его развитие. Будто у меня был выбор: остаться в прошлом, где нет БП, или пребывать в будущем, где я был бы ей поглощён. Жизнь превратилась в набор непреодолимых трудностей, событий и целей, за которыми я гонялся и наоборот от них убегал, или ещё хуже — когда они гонялись за мной. Это оборонительное раздвоенное отношение к жизни с Паркинсоном коснулось и карьеры, и наиважнейших личных отношений. Особенно с Трейси и Сэмом.
Если я не могу ничего исправить, то не хотелось об этом даже говорить. Будучи личным испытанием, болезнь наносит серьёзный урон, но на браке она сказывается исключительно, как отрава. К сожалению, мне казалось, что я делаю Трейси одолжение: если она ничего не могла поделать с моим заболеванием, то зачем вообще было о нём упоминать? Но в такой сложной ситуации не обсуждать болезнь — означало не обсуждать ничего. Рискованно было затевать даже маленький разговор, потому что неизвестно к каким осложнениям он мог привести. Конечно, плохо, что я позволил болезни завладеть собой, оставляя за бортом жену и семью, но хуже всего было то, что болезнь и их сделала своими рабами. И тем не менее, насколько бы тяжёлым не было моё положение, у Трейси имелись причины для своих собственных переживаний. Но боже упаси её от того, чтобы прийти ко мне с её личными трудностями. Если ответы на её вопросы не были для меня очевидны, я воспринимал это не иначе, как способ указать мне на мою же бесполезность.
Если я не мог ничего исправить, то не хотелось об этом даже думать. Конечно же я знал, что это не остановит Трейси от размышлений о моей болезни. Я не выказывал этого напрямую, но мне просто до одури хотелось узнать её мнение. Сеанс за сеансом, проведённые в кабинете Джойс, в работе над моей проблемой, помогли понять, что я создаю для Трейси преграду, никогда не обращаясь к ней по теме, и моё самоизолирование, естественно, ничем тут помочь не могло. Чередой всплывали вопросы: тебя страшит моя болезнь? ты разочарована тем, что я больше не такой, как до свадьбы? ты переживаешь за будущее? любила бы ты меня, если бы знала, что во мне есть разочарование и страх, что я беспокоюсь за дальнейшее будущее? Все они остались невысказанными. Но это не мешало мне заполнить пробелы. Ответы Трейси, какими я их представлял, опустошили меня. Не справедливо было с моей стороны предполагать самое худшее — она же не бросила меня, как я мог не обращать на это внимание? — но в моей борьбе с БП первой потерей стало доверие. Никто не виноват в моей болезни, даже я сам, но она навязала ощущение предательства, и со временем я стал перекладывать его на всех вокруг, включая самых дорогих людей. Я начал понимать насколько это несправедливо. Пусть это было неправильно, думать за Трейси, не давая ей самой возможности согласиться или отвергнуть мои догадки, но её молчание говорило красноречивее всяких слов: она больше не упоминала о рождении ещё одного ребёнка. Иногда — достаточно молчания.
* * *
Кажется, это длинное, томящее безмолвие было наконец-то нарушено к концу весны. Тогда я понял, что работа с Джойс и мой прогресс, который я сделал на пути к принятию болезни, внесли обилие изменений в мою жизнь. Невозможно отнести этот прорыв к какому-то конкретному озарению, ведь это случилось не в одно мгновение. Не было это и результатом движения по нарастающей — просто повторное следование по пути самооткрытий. Как сказала бы Джойс, всё сводилось к тому, чтобы раскрыть передо мной жизнь и начать работать в этом направлении.
Вот как Трейси вспоминает те первые месяцы 1994 года, когда моё мировоззрение стало постепенно меняться: «К тебе снова вернулся оптимизм и чувство юмора. Снизился уровень напряжения. Ты перестал постоянно злиться. Это было похоже на падение стены, которую ты не спешил отстраивать заново».
Позже, в один весенний полдень, когда мы сидели на траве, наблюдая, как Сэм вёл младшего двоюродного брата ловить бабочек в кустах коннектикутского сада их бабушки, Трейси улыбнулась мне и сказала: «Сэму понравится быть старшим братом».
«ВЫБЕРИ ЗАНЯТИЕ, КОТОРОЕ ТЕБЕ ПО ДУШЕ…»
Манхэттен, март-апрель 1994.
До Паркинсона, когда большая часть моей личности была завязана на актёрской карьере, меня одолевал один навязчивый вопрос: как долго я смогу жить такой жизнью? Затем пришла БП с ещё более гнетущим вопросом: как долго я смогу жить хоть какой-нибудь нормальной жизнью? Ощущение того, что действительно важно, перевернулось с ног на голову. После периода саморефлексии я обрёл абсолютно новый взгляд на жизнь и работу.
В марте 1994 на экраны вышла «Жадность», комедия над которой я работал всё минувшее лето вместе с Кирком Дугласом, — вышла и осталась без малейшего внимания, как и было предсказано во время опроса зрителей. У меня и раньше были провалы в прокате, но этот отличался от них. Не потому, что в субботу утром не было звонка от Пита Бенедека, сообщающего мрачным голосом: «Мне очень жаль, чувак». Если бы он до сих пор был моим агентом, то всё равно сомневаюсь, что его звонок как-то поддержал бы меня. После всего, через что я прошёл, взлёты и падения шоу-бизнеса перестали быть настолько уж важными.
Мои новые агенты Брайан Лурд и Кевин Хавейн из «Агентства творческих артистов» столкнулись с парочкой серьёзных вызовов. Первым и наиболее очевидный, — найти способ вернуть мне прежний статус в киноиндустрии, особенно в свете последнего провала. Эти двое сделали себе имя на восстановлениях когда-то многообещающих карьер и заранее знали, что «Жадность» будет смыта в унитаз ещё до того, как начали со мной работать. Но более серьёзным вызовом было найти работу для того, кто не
