Сталинский дом. Мемуары - Дзидра Эдуардовна Тубельская
Так как родители Тани в школе никогда не появлялись, несмотря на многочисленные вызовы в дневнике, мама, выбранная в родительский комитет — в ее обязанности входило посещать детей дома и выяснять, в каких условиях они живут, — отправилась к Кнуловым{1}. Оказалось, что родители Тани — глухонемые, кроме нее, у них еще шесть детей, Таня — старшая. Ютились они все в восьмиметровой комнате в коммунальной квартире, на нарах.
Родительский комитет бросился помогать — собирали детские вещи и деньги. Мне теперь для поедания на большой перемене давали не два бутерброда, а четыре: я делилась с Таней. А Марья Федоровна меня к ней «прикрепила». Этот бытовавший тогда термин обозначал «заниматься с отстающими, делать с ними уроки». Не знаю, существует ли теперь такая форма благотворительности, а тогда это была распространенная практика, вследствие которой за одиннадцать школьных лет я приобрела солидные навыки репетитора.
Я своим поручением гордилась. Моя педагогическая деятельность принесла кое-какие результаты. Таня, несмотря на глухонемых родителей, была совершенно нормальная девочка, разговаривать она умела. Она только всегда молчала и краснела, когда ее вызывали к доске. Мне удалось научить Таню правильно ставить ударение в «Как рубашка в поле выросла» и читать вполне бегло. Мой же словарный запас, благодаря ей, пополнился несколькими матерными словами.
А в конце года вышел указ о совместном обучении, и меня перевели в соседнюю мужскую школу. Так что дальнейшая судьба Тани мне не известна.
* * *
Советский этикет той эпохи отличался необыкновенной строгостью, восходящей, по-видимому, к викторианской Англии. Все, что относилось к естественным человеческим отправлениям, считалось неприличным и стыдным. Боже упаси ходить в гостях в уборную, уж тем более вслух туда проситься.
Поэтому для некоторых девочек в моем классе было абсолютно невозможно поднять руку и произнести: «Можно выйти?» — ведь все таким образом узнают, куда и зачем они собираются. Бедняжкам приходилось терпеть, порой они не выдерживали, и в классе слышалось журчанье льющейся с парты струйки. Посылали за уборщицей. В ожидании ее прихода Марья Федоровна ругала рыдающую жертву этикета. Учительнице почему-то и в голову не приходило объяснить, что ничего зазорного в том, чтобы попроситься в туалет, нет. Ясно, что в подобных обстоятельствах Марья Федоровна вела бы себя точно так же.
Наконец появлялась «техничка» — так называлась уборщица — в сатиновом темно-синем халате и коричневом шерстяном платке на голове. Пока она подтирала лужу огромной тухлой тряпкой, она еще подбавляла ругательств от себя лично, что мол «ссут тут, а ей убирать».
Поскольку несчастная не могла оставаться в мокрых штанах и платье, ее отпускали домой — переодеваться. Обычно описавшаяся девочка в этот день не возвращалась, должно быть, переживала свой позор в одиночестве.
Я завидовала — мне всегда хотелось домой. Но все же писать на уроке ради того, чтобы улизнуть, я не решалась. Очевидно, я считала, что это неблагородно — герои моих любимых сказок, эпосов и пьес так не поступали.
Назавтра девочка приходила на занятия как ни в чем не бывало. Удивительно, что ее никто не дразнил. Разумеется, это вовсе не было проявлением нашего великодушия — просто, как и вши, лужи воспринимались как нечто обыденное.
* * *
В школе писали чернилами строго регламентированного фиолетового цвета, перьями № 86. Очень донимали кляксы. Их пытались убрать розовой промокашкой — в каждой тетрадке была такая, — а затем стереть резинкой. От этой процедуры на листах часто получались строго наказуемые дырки. Марья Федоровна преподавала нам сложную науку — как выводить у букв «волосяные» линии, тоненькие-претоненькие. Например, полкружочка у буквы «а» должен был быть тонким, вертикальная часть ноги — толстой, а лихой ее изгиб — снова тонким. Тетради, соответственно умению писать, существовали трех видов: разлинованные в три косых, две косых и одну косую — до нее добирались классу к четвертому. Непостижимой красоты буквы копировались по прописям на уроках чистописания.
От этих неимоверных трудов пальцы были постоянно в чернилах. Дома я оттирала их пемзой. Да что руки, чернильницы, которые вставлялись в специальные углубления в парте, имели обыкновения опрокидываться прямо на ноги, на чулки и башмаки.
Неутомимая Марья Федоровна учила нас не только писать, но и делать кирпичи — с какими педагогическими целями не могу себе представить. Дело это было тонкое — предстояло в строго определенных пропорциях скрупулезно смешать песок, глину и еще какие-то ингридиенты и обжечь в духовке. Такое было домашнее задание. Ввиду его сложности заданием занялась мама. Кирпичи получились кривые и хрупкие, и Марья Федоровна поставила маме двойку.
Считать нас учили на весьма странных конструкциях — их сооружение поручалось родителям. Называлось оно «абак». Марья Федоровна объяснила, что на нем считали в Древнем Египте. Абак представлял собой три металлические спицы для вязанья, укрепленные вертикально на подставке. На них нанизывались разноцветные картонные кружочки — единицы, десятки и сотни. Было ли это действительно ноу-хау египетских жрецов или творческий вклад в советскую педагогику самой Марьи Федоровны, неизвестно.
После абаков перешли на счеты, лихо щелкая костяшками, как заправские кассиры, продавцы и бухгалтеры. Трудно теперь поверить, что советская экономика, все пятилетки и «планов громадье» просчитывались на этом примитивном и действительно древнем инструменте. К счетам относились с почтением, как теперь к компьютерам. Изготовляли их разных размеров — я на уроках пользовалась совсем игрушечными с яркими белыми, красными и черными костяшками, а в магазинах присутствовали счеты чуть ли не метр на метр. Ловкий удар указательного пальца продавщицы, вжик и десять коричневых костяшек заменялись на одну черную. Стоит ли говорить, что этим хитроумным инструментом пользовались не только для того, чтобы считать, но и чтобы обсчитывать.
Счеты выпускались и подарочные — из Ценных сортов дерева и с костяшками из янтаря, моржового клыка, малахита.
Зрелища
Еще до приобретения столь чтимых мною «Оперных либретто» я с не меньшим увлечением читала театральные программки — тоненькие книжечки с репертуаром московских театров на неделю, фотографиями актеров и сцен из спектаклей. Попадались мне и совсем старинные — двадцатых годов. Там я вычитала содержание балета «Любовь к трем апельсинам», снабженное черно-белой картинкой — огромный апельсин, разделенный на дольки,
