Серебряный век. Жизнь и любовь русских поэтов и писателей - Екатерина Станиславовна Докашева
Не март девический сиял моей заре:
Ее огни зажглись в суровом ноябре.
Не бледный халкидон – заветный камень мой,
Но гиацинт-огонь мне дан в удел земной.
Ноябрь, твое чело венчает яркий снег…
Две тайны двух цветов заплетены в мой век,
Два верных спутника мне жизнью суждены:
Холодный снег, сиянье белизны, —
И алый гиацинт, – его огонь и кровь.
Приемлю жребий мой: победность и любовь.
Отец, Николай Романович Гиппиус, юрист, служил некоторое время обер-прокурором в Сенате: «Семья моего отца была московская, т. е. семья немецкая – кажется, из Мекленбурга (не знаю точно), переселившаяся в Москву в шестнадцатом веке (1534 г.), где родоначальник открыл, в Немецкой слободе, первый книжный магазин», – писала Зинаида Гиппиус. Мать, Анастасия Васильевна, была дочерью обер-полицмейстера в Екатеринбурге. Из-за службы отца семья часто меняла место жительства, по этой причине Зинаида не имела возможности учиться без перерыва в одном учебном заведении, и ее образование не было систематическим.
Писать стихи она начала рано, чуть ли не с семи лет. Став постарше – увлеклась чтением, вела подробные дневники. Муза, которая посещала ее, была весьма мрачна и сурова, что давало ей позже утверждать, что с детства «была ранена смертью и любовью.
У отца обнаружился туберкулез, он скоропостижно скончался в Нежине в 1881 году, оставив жену и четырех дочерей. Семья переезжает в Москву. Здесь у Зинаиды обнаруживают туберкулез, и, опасаясь за детей, и особенно за Зинаиду, мать уезжает в Крым. В Ялту. Отсюда маршрут лежал в Тифлис, где жил брат матери. Он снимает для Зинаиды дачу в Боржоми, где она живет с подругой, приходя в себя после смерти отца. Смерти преследовали семью Гиппиус, потому что вскоре умирает брат матери, и перед ней встает вопрос – что делать дальше. Она даже подумывала переселиться к родственникам в Швейцарию, и в таком случае, как резонно замечает Гиппиус – «Если бы это случилось – не думаю, чтобы мы встретились когда-нибудь с Д.С. Мережковским. Но случилось другое».
После смерти дяди семья Гиппиус переезжает в более маленькую квартиру в Тифлисе.
«Зиму провели тихо, – смерть, как всегда, перевернула во мне, в душе, что-то очень серьезно. Я много читала, – увы, без всякого руководства, а что придется, что можно было достать. Пристрастилась, конечно, к стихам. А тут как раз началась «надсониада», если можно так выразиться. Только что умерший Надсон проник со своей «славой» и в провинцию. <…> Но я отмечу странный случай. Мне попался петербургский журнал, старый, прошлогодний, – “Живописное обозрение”. Там, среди дифирамбов Надсону, упоминалось о другом молодом поэте и друге Надсона – Мережковском. Приводилось даже какое-то его стихотворение, которое мне не понравилось. Но неизвестно почему – имя запомнилось…»
Были сняты две маленькие дачки на горе, и в конце июня семья очутилась в Боржоми, куда вскоре приехал Дмитрий Мережковский. За его плечами была защищенная кандидатская диссертация и первая книга стихов. Отец, Сергей Иванович Мережковский, на момент рождения сына служил в Дворцовой конторе при Александре II в должности столоначальника с чином действительного статского советника; в отставку он вышел в чине тайного советника. Кроме Дмитрия, в семье Мережковских было еще три дочери и пять сыновей. Особую близость Дмитрий питал к матери, которую боготворил и почитал всю жизнь до самой ее смерти.
В Боржоми он попал случайно, не зная, что встретит ту, которая станет спутницей на долгие годы. Незадолго до этого в одном из стихотворений Мережковский так охарактеризовал свою будущую любовь:
Ищи во мне не радости мгновенной.
Люби меня не для себя одной;
Как Беатриче, образ вдохновенный,
Ты к небесам мне светлый путь открой.
Склонясь ко мне с пленительной заботой,
Ты повторяй: «Будь добрым для меня,
Иди в борьбу, и мысли, и работай,
Вперед, за мной, – я поведу тебя!»
Познакомились же Гиппиус и Мережковский весьма банальным образом – на танцах!
Этот момент Зинаида запомнила прекрасно и потом, спустя годы, все подробно описала:
«К залу боржомской ротонды примыкала длинная галерея, увитая диким виноградом, с источником вод посередине. По этой галерее гуляют во время танцевальных вечеров или сидят в ней не танцующие, да и танцующие – в антрактах. Там, проходя мимо с кем-то из моих кавалеров, я увидела мою мать и рядом с ней – худенького молодого человека, небольшого роста, с каштановой бородкой. Он что-то живо говорил маме, она улыбалась. Я поняла, что это Мережковский. Глокке уже приносил мне его книгу и уже говорил о нем с восторгом (которого я почему-то не разделяла и не хотела, главное, разделять). Я была уверена (это так и оказалось), что и Глокке, и Якобсон уже говорили обо мне Мережковскому (о нашей «поэтессе», как тогда меня называли), и, может быть, тоже с восторгом <…> когда в зале ротонды, после какой-то кадрили, меня Глокке с М. познакомил, я встретила его довольно сухо, и мы с первого же раза стали… ну, не ссориться, а что-то вроде. Мне стихи его казались гораздо хуже надсоновских, что я ему не преминула высказать. Маме, напротив, Мережковский понравился, и сам он, и его говор (он слегка грассировал)».
Они ежедневно встречаются в парке, гуляют, спорят… Но сильным чувством или влюбленностью Зинаида свое отношение к новому знакомому не называла.
«Я, впрочем, и не была или не считала себя увлеченной. Мы с Мережковским продолжали полуссориться, хотя встречались теперь постоянно, несколько раз в день. Все мое молодое окружение было от Мережковского в восторге, – и, может быть, это меня немножко раздражало».
Возможно, уже тогда молодая Зинаида не хотела разделять своей власти с кем-либо, отсюда – и раздражение на молодого человека, который завладел вниманием круга, где она вращалась… Пока же у нее интерес к своему собеседнику, с которым было хорошо гулять и разговаривать на разные темы…
Судьбоносное объяснение наступило на танцах (как здесь не вспомнить «решительное объяснение» Блока с Любовью Менделеевой, которое тоже произошло на танцевальном вечере. Точнее, на балу). Это случилось 11 июля, в Ольгин день.
«…ночь была удивительная, светлая, прохладная, деревья в арке стояли серебряные от луны. И мы с Д.С. как-то незаметно оказались вдвоем, на дорожке парка, что вьется по берегу шумливого ручья-речки Боржомки,
