Георгий Соколов - Малая земля
Вскоре после его ухода в боевое охранение пришли три офицера — командир артиллерийского полка подполковник Остапенко, его разведчик лейтенант Ласкин и сотрудник дивизионной газеты капитан Альтшуль.
У подполковника была темная борода.
Глядя на него, Петраков вспомнил полковника Горпищенко. В его бригаде он воевал под Севастополем. Своей бородой Горпищенко славился на весь Севастополь. Его бригада где-то здесь, на Малой земле. Сходить бы туда. Может, полковник помнит его, возьмет к себе.
Черт возьми, как это он раньше не сообразил. В бригаде, наверное, есть и знакомые ребята.
Сначала подполковник хмурил брови, говорил отрывисто, с повелительными нотками в голосе. Но вскоре он запросто разговорился с солдатами. А когда ему рассказали о том, как немцы кричали «полюндра», он так расхохотался, что Безуглый должен был предупредить его:
— Вы потише, товарищ подполковник, они поблизости…
Сотрудник дивизионной газеты, длинный и удивительно тощий, каким-то путем умудрялся в темноте записывать в свой блокнот рассказ Безуглого о бое.
Когда они уходили, капитан спросил:
— А вы знаете, сколько лет подполковнику?
— В возрасте человек, — сказал Безуглый.
— Ему всего двадцать шесть лет. Борода — это для солидности.
Подполковник шутя толкнул его в бок.
— Аркадий, не выдавай секреты.
Подполковник со своими спутниками ушел перед рассветом, заверив, что артиллеристы всегда поддержат боевое охранение огнем своих орудий. От него солдаты узнали, что перед ними находится 73-я гренадерская дивизия, которая раньше воевала в Польше, во Франции, участвовала во взятии Новороссийска. Дивизия укомплектована унтер-офицерами и за боевые заслуги получила звание гренадерской.
— А что такое гренадер? — спросил Безуглый Петракова, когда офицеры ушли.
— Это те, из которых моряки не получаются, — ответил тот.
— А ты поточнее.
— Точнее не могу.
— Эх ты, образованный, — укорил его Безуглый. — Придется справиться у замполита или Загоруйко,
3
Весь день, как только рассвело, гитлеровцы, вымещая злость, обстреливали боевое охранение и весь участок, занимаемый батальоном. Весь день малоземельцы смеялись над незадачливыми вояками, которым переодевание в форму советских моряков обошлось дорого. А Безуглый, Петраков и Зеленцов отлеживались при обстреле в «лисьих норах».
На второй день на участке наступило затишье. Тихо было и на третий день.
Утро в этот день выдалось теплое, солнечное, на небе ни облачка. Как-никак, а была весна.
Петраков мечтательно смотрел на голубое небо, а сержант Безуглый разливал по котелкам суп из термоса. Затем он положил перед каждым кусок хлеба и достал из кармана складную ложку.
— Бог дал день, а повар пищу, — сказал он, опуская ложку в котелок.
Так он говорил каждое утро, вроде бы как молитву.
Безуглый самый старший из трех не только по званию, но и по возрасту. Ему уже под сорок. Шапку носит чуть набекрень, а из-под нее выбивается чуб смоляных волос. Лицо у него скуластое, черные глаза сидят глубоко и смотрят настороженно. Нос крючковатый, костистый. Бреется он редко, и жесткая щетина постоянно украшает его лицо. Петраков однажды заметил, что если бы сержанта увидел художник, то взял бы его натурщиком, чтобы создать портрет средневекового разбойника. Но этот разбойник по внешности, как это ни странно, любит сказки и рассказы про все необыкновенное. Море он увидел впервые во время десанта, и оно произвело на него неизгладимое впечатление. Отсюда, с высоты, его хорошо видно, и сержант любуется им каждый день. И каждый день выспрашивает Петракова о подводных чудовищах.
С завтраком он управляется быстрее всех. Спрятав ложку, сержант потягивался и тоже, как молитву, каждый раз произносил нараспев:
— Отчего казак гладок — поел и на бок. Потому и казацкому роду нэма переводу.
После завтрака он забирался в «лисью нору» и спал восемь часов подряд, пока не наступал его черед становиться на пост.
Но сегодня Петраков поморщился, когда сержант повторил давно знакомую присказку о том, почему гладок казак, и с укоризной заметил:
— До чего же ты прозаичен, Иван Сидорович. Нет чтобы сказать про весну. Сейчас на Большой земле вишни цветут, зазеленело кругом…
— Ну и что? — передернул плечами Безуглый. — Весной работы по горло. Весна год кормит, хлеборобу больше всего потеть приходится в эту пору. Любоваться красотами нэма часу.
— Сейчас же ты не хлебороб, а солдат.
— Зараз то же самое. Начнешь про весну думать — душевное расслабление пойдет. Точно говорю.
— Да почему же?
— Есть такая сказка, как мужик весной…
— А ну тебя со сказками, — Петраков махнул рукой.
Безуглый вдруг спохватился и вытащил из кармана конверт.
— Совсем запамятовал. Вручил мне батальонный почтальон. Читай, кому адресовано.
— Федору Цветкову, — прочел Петраков и сразу умолк.
— От кого письмо-то? — спросил Безуглый.
— На конверте не указано. Вскрыть, что ли?
— Само собой.
Петраков разорвал конверт, вынул письмо. Оно было написано на четырех страницах школьной тетради. На последней странице была подпись «Твоя Маша».
— От Маши, — сказал Петраков.
— Эх ты, — огорченно вздохнул Безуглый. — Не дождется дивчина своего хлопца. Прочти, что пишет.
Петраков стал читать вслух. В отделении знали о Маше. Знали, что она работает библиотекарем где-то в Сибири. Маша писала, что после работы ходит в госпиталь, где ухаживает за ранеными и учится на медсестру. В конце письма признавалась, что очень жалеет, когда, провожая, не разрешила ему поцеловать себя. «Вот когда приедешь, разрешу целовать, сколько захочешь, а потом сама расцелую тебя тысячу раз».
— Опоздала Маша, — сказал Петраков и сочувственно добавил: — Эх, Федя, Федя, умер и даже поцеловаться с девушкой не успел.
— Да, такое-то вот дело, — мрачно протянул Безуглый.
Василий Зеленцов за все утро не сказал ни слова. Он вообще был молчаливым парнем. Во время чтения письма Василий хмурился, а после слов Петракова сказал:
— Он вообще еще ничего не успел в жизни…
Петраков повернулся к нему:
— А ты, Вася, целовал девушку?
Зеленцов покраснел и ничего не ответил. Он бы мог сказать с бравадой: «Конечно!» Он и в самом деле целовал. Правда, всего один раз. Было это четыре месяца назад. Он лежал в госпитале. У него была ранена рука. Там он познакомился с Ниной Данченко. Она была ранена в живот осколком мины. Василий ходил по всем палатам, заходил и в женскую. Девчата почему-то прозвали его «красавчик Вася», хотя он был далеко не красавчик, а просто симпатичный. Даже ростом не выделялся, всего сто пятьдесят семь сантиметров, и усы еще не росли. Нина ходить не могла. Он садился около ее кровати и часами рассказывал о боях под Орджоникидзе, на перевалах Кавказа, сам удивляясь, откуда у него берутся слова и почему стал такой говорливый. Нина слушала внимательно, не сводя с него серых глаз. Сначала он смущался ее взгляда, а потом ему стало приятно смотреть так — глаза в глаза. Смотрел он, смотрел и решил, что Нина самая лучшая девушка на свете. Но Василий ни разу не осмелился поцеловать ее, он только гладил ее волосы, плечи, руки. Когда уезжал, Нина сказала: «Поцелуй меня». Он робко поцеловал ее в щеку. «Поцелуй в губы», — попросила она. Это был первый их поцелуй, от которого сладко заныло сердце и закружилась голова. В дверях Василий обернулся. В глазах Нины стояли слезы, а щеки пылали румянцем.
