Людмила Гурченко - Люся, стоп!
Это была одна из самых жутких ошибок в моей жизни. От него надо было бежать, как Гарун. Быстрее лани. Но меня некому было направить. Что толку, что один композитор был в ужасе: «Люся, что вы наделали?» А где вы были раньше? Дура, мне казалось, что я его «перестрою». Какая наивность.
Ему так нужен был рядом режиссер его внешности, репертуара. Большие возможности не заменят вкуса, стиля. Те считанные дни за неполных три года принесли такую головоломку.
Что «это» такое? И что я помню? Бесконечные застолья после многочасовых концертов. За столом представители обкома или райкома или западная звезда. Или отечественная кинозвезда. Не я. Я тогда была прочно в «бывших». И тосты, тосты, прославления, прославления.
Эти встречи были так давно и так перманентны. Он так мощно умел завоевывать. Цветы, духи, натиск. Завоевывались все и вся. Я на Маяковский, он на проспекте Мира. А если нет общего дома, общего хозяйства, значит, нет и семьи.
Как это ни удивительно, но о Кобзоне я более всего слышала от Кости — в Москонцерте они сидели на партсобраниях затылок в затылок. Не так давно кому-то очень нужно было от меня получить о нем именно негативную информацию. Ну нет.
Прошло время. Ушли, очевидно, неприятности. А я уже давно вышла из того черного времени. И от него пошли разговоры о том, какая я хорошая… Куда ни приедешь — в другой город, другую страну, — повсюду, везде разговоры обо мне. Нужна реклама. «У нее характер непростой» или «Двум звездам не ужиться под одной крышей».
Я хорошая? Интересно. Многое, очень многое можно озвучить. Но зачем? Достаточно того, что три года после этого я не могла себе представить рядом ни одного человека. Одной, только одной. Боже сохрани. Никогда. Ни за что. Нет, нет. Я знаю, что тогда я многое поняла про себя.
Один очень остроумный музыкант на вопрос, на ком же женился его коллега, ответил так (ответил после большой паузы, очевидно взвешивая ситуацию, зная характеры действующих лиц):
«Знаешь, — сказал он, — при ней можно жить».
Грандиозно. Этого трубача никакая женитьба остановить не могла. «Эту песню не задушишь, не убьешь».
При ней можно жить — первый вариант. При ней жить нельзя — второй. Это вариант мой. Вот это я тогда точно и навсегда поняла. Я сразу чувствую себя несчастной, неполноценной, жалкой, неуклюжей. А зачем я? Я тогда не смогу выйти на сцену. Выходить к зрителям неполноценной? Боже сохрани.
Я уходила из браков. Потому особенно снимаю шляпу перед Костей. Вот это артист. Артист-тонкач. Так великолепно играть! И еще есть тип женщин, которые опережают Его измену. Это тяжелая жизнь. Должны быть веские моменты: или условия материальные, или боязнь одиночества. Во всяком случае, у них бывают счастливые моменты женской мести. Я предложила в «Бюро счастья» в уста девушки, с которой героине спектакля изменяет муж, эту мстительную мысль и вложить:
Лишь тех, кто изменял мужчинам внаглую,Лишь тех мужчины носят на руках…
А в фильмах я играла совсем не тех, к которым отношусь сама…
Нет, лучше еще раз зачеркнуть жуткий ворох видений и определить так: Кобзон есть Кобзон.
Как у Чехова. Антон Павлович зачеркнул большой монолог о жене и написал просто: «Жена есть жена».
Собственно, только этот момент и интересовал «Комсомольскую правду».
Естественно, на мою подпись материал этой статьи мне никто не давал. Журналистка была в командировке. Кому-то поручила передать мне материал, но тот человек тоже срочно уехал по заданию газеты.
— Ну как же? Вы обещали дать на подпись…
— А что вы хотите? Мне нужно было вас разговорить! Понятно?
О, это уже был совсем другой тон.
Молчи, Люся. Отстала от жизни. Сдаюсь. Через несколько дней включаю радио. Журналистка тоже не дала статью на подпись Игорю Моисееву. И статья пошла в газете в том виде, в котором хотела журналистка.
Игорь Моисеев. Ансамбль народного танца. Шестьдесят лет работы в этом коллективе. В Канаде, Румынии, Франции при помощи работников посольства я прорывалась на эти сказочные концерты. Вот где гордость обуревала за то, что я живу в стране, где такое несравненное явление! Зал орет, топает ногами, хохочет, притихает, а в конце стоит и не отпускает танцоров-виртуозов. Если б вы знали, да вы знаете, дорогие зрители, что это такое! Будет, будет все прекрасно у народа, который может вот так разметать в клочья все препоны, дипломатические сдерживания. Ни черта! Россия, Россия забила! Игорь Моисеев один из моих кумиров. Я его обожаю, преклоняюсь.
Теперь опять заскочим ко мне на кухню, где работает радио. Жаль, это был конец программы. Но мне этого было вполне.
«Пусть он сам отвечает за свой базар». То есть она напечатала все, что он ей, очевидно, с удовольствием рассказывал, открывал.
Интересно, позже, когда я репетировала банкиршу в пьесе «Поза эмигранта», она по телефону из Израиля в Москву, «улаживая» очередные разборки, говорит: «Ты там скажи своей братве, пусть не наглеет. Приеду… ты меня знаешь…» После «братвы» хорошая была реакция в зале. Но что-то такое крутится рядом, что-то крутится такое знакомое, а что? Не помню. И вдруг на спектакле осенило: «Ты там скажи своей братве, пусть не наглеет… Что? Ну, за базар ответят по полной». Какая реакция! Все стало на свои места. «Базар»… Пусть отвечает за свой «базар».
А впрочем, и удивляться нечему. Что такое десять-пятнадцать лет? Даже не плевок в вечность. И не соринка, и не песчинка. За это время вся жизнь примет нормальные формы. Разве можно удивляться, что на вопрос, кто такой Берия, девушка отвечает с милой улыбкой: «Ой, я не знаю. Что? Отечественная война? Кажется, в году… тринадцатом. Гитлер… ну, он-то уж точно и был против революции». Это я не придумала. Это из интервью на улице в праздничный майский солнечный денек. Когда-то еще в школе мы читали: «Да, были люди в наше время, не то что нынешнее племя…» Неужели же мы тоже будем такими? Но нет. Был и Пушкин, который в тринадцать лет написал: «Со старшими мы братьями прощались, завидуя тому, кто умирать шел мимо нас…» Это тоже Отечественная война. 1812 года…
Сегодня, чтобы быть на виду, чтобы о тебе говорили, люди сочиняют все, что угодно. Уходят со сцены с шумом, но появляются на ТВ еще чаще. Появляются рядом с яркой звучной фамилией. Всё потихоньку «оттуда» переползло к нам. Сейчас у нас даже есть чему поучиться. Ведь при длительном дефиците правды люди жили слухами и верили. Так долго искали в темноте запрещенные «свободные голоса», что, когда открыли шлагбаум, сначала не верилось, а потом как пошла лавина! Все, кто имеет диктофон, — все журналисты и критики.
