Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 17. Зимние перезвоны
– Разные были люди. Было злодейство. А было и милосердие.
Фото на память.
Сюда, на Аляску, Калугины прибыли с шестью ребятишками.
– Восемь месяцев жили в палатке, пока рубили избу. Снег выпал. Сердце заходится, как вспомнишь, что пережили…
Кормил семью Анисим плотницким делом. Работа эта нужна Аляске везде – хорошему плотнику платят тридцать долларов в час. И семья быстро поднялась на ноги – стали помогать подраставшие дети. Дом Калугиных не лучше, но и не хуже других. Анисим провел меня по комнатам с сундуками и зеркалами, по сеням и кладовкам, где стояли соленья, варенья, ящики с лимонадом, грушами и бананами. Соломия Григорьевна с гордостью показала свой огород – единственный в деревне, где растет все, что может тут расти. «Привыкла к земле, не могу без этой радости обходиться». Держат Калугины и корову – «Свое молоко с покупным не сравнишь». По семейной раскладке – каждому свое дело – корова на попеченье дочери, двадцатилетней Марины. Для ребятишек – «чтобы не отвыкали» – держат Калугины лошадь, кажется, единственную теперь в деревне, и с теми же воспитательными целями завели трактор. Держат в доме винтовку и два пистолета. Это обычай аляскинской жизни, а в Николаевске обычаем не сошли нужным пренебрегать. С оружием возятся старшие сыновья. Анисим, промышлявший ранее зверя, тут к охоте поохладел, разве что ради мяса застрелит одного-двух лосей – «они тут рядом, даже в огород забредают».
– Живем теперь – грех пожаловаться: двенадцать детей и четыре автомобиля!
Эту фразу Анисим с шутливой гордостью произносит, как я почувствовал, не в первый раз. Что ж, законная гордость. В ней все – мужское достоинство и отвага не склонившего головы перед жизнью – непростое дело растить, приобщать к жизни такую ораву. А четыре автомобиля, трактор, мопеды, велосипеды – это лишь часть жизненного достатка семьи Калугиных. Главное приобретение сделано недавно.
Не оставляя плотницкого дела, решил Анисим Стафеевич по примеру общинников обзавестись судном. Зажиток для этого был. С некоторым риском занял еще двадцать пять тысяч. Купил. И тут же обновил покупку – сходил на первый промысел. И сразу удачно. За один раз поймали палтуса столько, что сразу «долг целиком – с шеи долой».
В воскресенье после полудня вся рыбацкая братия Николаевска решила устроить пикник на воде. Я был на него приглашен и мог наблюдать, как «Волга», «Кавказ», «Гусь» и «Русак», маневрируя в гуще лодок и кораблей, уходили из порта. На одном судне в рясе капитаном стоял Кондратий Сазонтьевич Фефелов. Другим правил дьякон, тоже Фефелов, Павел Степанович.
Анисим Стафеевич с сыном показывали мне новое судно. «Управлять можно с четырех точек: хочешь – с мостика, хочешь – с кухни… На эту кнопку нажал – пойдет прямо на буй, будь он даже около Алеутской гряды. Тут нажал – тотчас Соломия из дома откликается». Показали мне снасть – девятимильный шнур-перемет с тремя тысячами крючков. Рассказали, сколько часов уходит на оснастку крючков наживкой, сколько рыбы вмещает трюм-холодильник.
– А что сейчас дальняя Каменка и Романовка?
– Не знаю. А хотелось бы поглядеть…
Один из сыновей Калугиных недавно летал с туристской группой в Москву. Вернувшись, много рассказывал интересного. И, видимо, вспоминая этот рассказ, Анисим спросил:
– С едой в Москве плохо?
Я рассказал.
– Да-а… – сказал старовер, вкладывая в это «да-а» много всякого смысла.
Соломия Григорьевна расстелила на палубе скатерть к обеду. Сыновья Калугиных палили из скорострельной винтовки по банке кока-колы, брошенной в воду. А отец наслаждался управлением катером. Я залюбовался, наблюдая его стоящим на мостике. Встречный вечер облепил по телу его рубаху, снес в сторону бороду, руки плотника летали на рулевом колесе.
– Соломия! – крикнул он сверху. – Иди покрути…
– Да ну тебя, не бабье дело…
– Тятя, дай мне! – завизжал Поликарп…
Поликарп родился тут, на Аляске. Для этого старовера, говорящего по-английски, прошлое отца с матерью – как вспученный водяной след бегущего по волнам катера.
Не хлебом единым… Старинное это правило жизни всегда в общине блюлось. Духовное тесно переплеталось с житейским, давало силы все одолеть, превозмочь, утвердиться среди суровой природы, не поддаться соблазнам в человеческой гуще. Что сохранилось от старой веры, а что пообтесано, вымыто жизнью?
Сохранился язык. Он, конечно, не допетровских времен, однако не обескровлен нивелировкой теле– и радиоящиков. Слышишь много нами забытых слов в сочетании с неизбежными вкраплениями из английского. Звучит это часто очень забавно. Едем, например, с матушкой Ириной Карповной на автомобиле. Около дома замужней дочери она пожелала говорить с нею по радиотелефону.
– Ну как вы там, небось, ишо глаза не продрали… Куды, куды? По ягоды? Ну о’кей!
Слово «миля» матушка произносит на русско-английский манер – «майлы». Слово «лось» (по-сибирски «сохатый») тут почему-то забыто. В ходу английское «мусс». «Этим годом две муссы убил – гора мяса», – хвалился Анисим.
Взрослым с трудом дается английский. «Бабы на автомобиль сели, крутят вовсю, а балакают по-здешнему туго». Молодежь по-английски и читает, и говорит. В школе преподавание – на английском, учителя – американцы. Уроки русского ведет «своя» учительница, выросшая в Николаевске. Дома разговор – только по-русски. Но жизнь густо сеет в родной язык много новых понятий и слов. И все же сохранение языка – первая заповедь. Вернувшегося из Москвы сына Анисим спросил: «Ну как там тебя понимали, немтырем не был?» «Нет, папаня, все было о’кей!».
В доме многое по старинке. Во дворе – обязательно баня. В красном углу – иконы (телевизоров нет), русская печь. Но еда почти уже вся не домашняя, лишь хлеб пекут сами, остальное – из городских магазинов.
Жизнь показала: Аляска не может служить убежищем, каким были леса в Сибири для дедов и прадедов-староверов. От чего недавно бежали из Орегона, обрели тут, на Аляске. Глухая замкнутость невозможна – жизнь подпирает со всех сторон. И молодые почти в открытую тяготятся строгостью старших. Все чаще мальчишки предпочитают куртки кафтанам – в них удобней носиться на мотоциклах. Чувствуется: охотно надели бы вместо расшитых рубашек пестрые майки. Один сорвиголова распахнул передо мной материнский наряд – гляди! Под рубашкой – запретный плод – майка с какими-то буквами и портретом героя из комиксов. Много других соблазнов для молодых, и на каждом шагу – кино, телевизор в школе, журналы, книги, видеофильмы.
Открытие новой школы в 1983 году встречено взрослыми настороженно. Государственная школа великолепна, как и всюду в Америке. В ней просторные, хорошо оборудованные классы, лаборатории, гимнастический зал, компьютеры. Старики нюхом чуяли – это угроза всему и вся. Но куда деться? Ограничились тем, что ночью, перед началом занятий, рассовали по щелям записки: «Пусть никакое зло не войдет в эти двери». Компьютеры сначала категорически запретили – «в них дьявол», потом махнули рукой. Договорились только с директором: «Половое просвещение, пожалуйста, не ведите. И не внушайте, будто люди на Луне были».
Случались бунты молодых – уходили вон из общины.
– Но все кончали, как правило, плохо, – сказал в беседе священник. – Община взыскает, но она и поддержит.
– И все же удержать в дедовских шорах общину трудно. Во избежание соблазнов поощряются ранние браки – для ребят довольно семнадцати лет, для девушек – пятнадцати, даже тринадцати. Расчет: заботы о доме и детях остепенят.
Но и женитьба-замужество – тоже проблемы. Близкородственные браки ведут к вырождению. Староверы всегда это знали. Но где отыскать жениха или невесту? Ищут пару по переписке, засылают сватов в Орегон, в общины, не уехавшие из Бразилии, Парагвая. Калугины старшую дочь просватали аж в Австралию. На выданье вторая – Марина. С любопытством наблюдал я вспышку семейного интереса к Андрею, моему переводчику. Русак, здешний, американский. Не важно, что безбородый, главное – неженатый. Марина моментально надела лучший свой сарафан, лакированную обувку, мать с отцом за столом ласково двигали гостю блюдо за блюдом. Смущенный Андрей намекнуть догадался, что есть причины ему на Аляске не оставаться.
Меняются нравы в общине. В «ангаре», где делают катера, висят отнюдь не иконы – листы из «Плейбоя».
– Терпите? – кивнул я провожавшему меня дьяку Павлу Фефелову.
– А-а, ничего, грех небольшой. В церкви замолят.
Либерализм этот в деревне утверждался не без борьбы. В начале 80-х община бурлила, обсуждая, дать послабление или, памятуя заветы дедов, строго держаться старых обычаев. «Строгость сейчас блюсти уже невозможно. Уйти дальше… Куда же? Дальше – только белые медведи», – сказал Кондратий Сазонтьевич Фефелов, словом и делом которого тут дорожат. И чтобы не унесло беспоповцев куда-то дальше, уехал Кондратий в сопровождении верных людей в Румынию – просить старообрядческого патриарха рукоположения в священники.
