Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната

Но во вторник мне стало совершенно ясно: надо просить неделю отпуска, запереться где-нибудь подальше от дома, прихватив с собой пишущую машинку и стопку белой бумаги, и объяснить самому себе, что́ со мной происходит.

А в среду сеньор Вальдеавельяно прямо-таки осчастливил меня: принес шестьдесят страниц для перевода. «Нет-нет, с этим можно не торопиться, я принес их заблаговременно. А пока вам готовят новые материалы». Чтобы потом подкинуть тоже заблаговременно.

И тогда я понял: нужно решиться, сделать решительный шаг. Я изучил документы и сделал необходимые подсчеты, получалось, если переводить по восемь-девять страниц в день, за неделю можно управиться.

В половине одиннадцатого утра — в этот час я всегда звоню домой — я сообщил Аделе о моем решении просить пару недель отпуска — нет, не сейчас, а еще дней через семь, чтобы успеть закончить срочную работу, — и о том, что собираюсь в Вальнову, самолетом, конечно. Короче, я решился на то, что еще в воскресенье, когда мы обсуждали этот план дома, казалось мне невероятным вздором.

Затем последовали дни тяжелой работы на службе и дома, ведь я хотел как можно раньше закончить злополучный перевод. Однако мучительная работа давалась мне легко, я получал от нее удовольствие, потому что знал, ради чего мучаюсь, и чувствовал, что дома радуются за меня.

Я плотно поел и принялся перечитывать последние исписанные страницы. В это время за окнами потемнело, небо возле Монграла стало черным как уголь, хотя со стороны моря еще светило яркое солнце. Постепенно пейзаж за окном окрасился странным неестественным светом, а чернота расползлась по всему небу.

Вдали послышались первые удары грома. Дождь еще не начался, и я поспешил в сарай за дровами — гроза надвигалась страшная. Я еле успел, чернота уже сгустилась прямо над домом, упали первые крупные капли дождя. Началась гроза, каких свет не видывал. Боже, что творилось! На землю спустилась тьма, словно настал день Страшного суда, а ведь еще не было и пяти часов! Испуганные воробьи с жалобным писком перелетали с кипариса на кипарис в поисках убежища. Молнии раскалывали небо, казалось, сейчас наступит конец света, зазвучат трубы и с высоты на наши головы посыплются камни. Может, черные тучи были начинены не камнями, но уж по крайней мере градом. К счастью, он уже обрушился на чьи-то головы, а нам достался дождь, вода лилась бешеными потоками и вновь затопила едва успевшие просохнуть на обманчивом утреннем солнце поля, леса и дороги.

Я налил из термоса еще одну чашечку горячего кофе и выпил его под аккомпанемент грозы. Стекла сотрясались от грохота, наверное, природа решила устроить прощальный фейерверк для писателя, который завтра покидает Вальнову.

Но все на этом свете кончается — гроза понемногу утихла, пошел обычный скучный дождь. Зрелище потеряло для меня всякий интерес, и я решил подняться на второй этаж и перетащить вниз мебель из тех комнат, над которыми будут надстраивать новый этаж. Было страшно неохота заниматься этим малоинтересным делом, но ничего другого мне не оставалось — каменщики придут уже послезавтра. Я принялся вытаскивать из спален кровати, шкафы, матрацы, картины и книги.

Три добрых часа я работал грузчиком, переносил огромные двуспальные кровати, разбирал мебель. Наконец, довольный, потный и грязный, как бродячий пес, я спустился вниз с сознанием исполненного долга: мне удалось-таки заткнуть все в одну комнату, куда не нужно входить каменщикам (впрочем, они не смогли бы туда войти, даже если бы очень захотели).

Потом я умылся — вернее, плеснул воды в лицо, — разжег огонь в камине и задумался о завтрашнем дне, дне моего приезда и отъезда. А потом я решил подвести последний итог и предался серьезным размышлениям о том, что победу праздновать рано, что гордыня — вещь опасная, что больной, находящийся на пути к выздоровлению, все-таки должен проявлять осторожность.

Из головы у меня не выходил некий мужчина пятидесяти четырех лет. Две недели назад жена и старший сын провожали его в аэропорт Куантрен. Среди пассажиров со всего света он чувствовал себя неуютно, почему-то стеснялся пишущей машинки, хотя она выглядела как простой чемоданчик. Человек остро ощущал одиночество в этой толпе людей, которые прекрасно знали, куда и зачем едут — к друзьям или родственникам, а может, порвать контракт с какой-нибудь парфюмерной и фармацевтической фирмой, участвовать в высоконаучном конгрессе или в женевских переговорах. Здесь было много испанцев и латиноамериканцев, летевших через Барселону или в Барселону, к себе домой, были тут и каталонцы из коммерческих кругов, они собирались маленькими группами, громко шутили и смеялись, а потом, уже по двое, обсуждали какие-то важные, деловые проблемы. Только человек с пишущей машинкой не находил себе места. Он ждал самолета совершенно один и размышлял, зачем пустился в странное, нелепое путешествие. Может, он ехал в пустой дом, чтобы отдохнуть, набраться сил и решимости не сворачивать более с выбранного пути, словно хотел добыть живой воды или сорвать цветок вечной молодости, о котором нам столько лет рассказывают бабушки в своих сказках. Должно быть, этот уже немолодой мужчина, не сознаваясь в этом самому себе и окружающим, поверил в существование таких диковин.

Завтра он обнимет родных, и все же вернется он не таким, как уехал. Почти выздоровевшим, с почти написанной книгой — с планами и первыми набросками. Даже если этот человек вновь займется кроссвордами, вновь замкнется в себе, ему уже не забыть о тех зеркалах в гостиной его дома, в которые он смотрелся целых две недели. В этих зеркалах он видел маленького Себастьа, образцового служащего, отца семейства, охладевшего к вере католика, видел всех своих родных, живых и покойных.

Завтра писатель примет ванну, вымоет голову, почистит ногти, стряхнет щеткой пыль с брюк, наденет чистую рубашку, а может, даже галстук, опустит в доме все жалюзи, выключит воду и электричество.

Но, прежде чем покинуть дом, он бросит последний взгляд на зеркала в гостиной и, возможно, увидит еще одно небольшое зеркало, которого раньше не замечал. Из темной глади этого зеркала ему улыбнется загадочной ускользающей улыбкой молодой человек, преподаватель литературы в маленьком провинциальном городке. Он холост, не курит трубку и никогда не был в Женеве. Его улыбка грустна (как и любая улыбка, отраженная зеркалом), потому что два долгих года он мучительно писал свою первую книгу, урывками, выкраивая время между проверкой контрольных и подготовкой к занятиям. Главный герой его романа — весьма сомнительный персонаж (не то писатель-неудачник, не то жалкий служащий) — запирается один в некоем несуществующем доме и пытается описать собственную жизнь. Вряд ли книга молодого преподавателя когда-нибудь увидит свет, но она сослужила ему хорошую службу, стала первым шагом к настоящей большой книге, где он сможет выразить себя.