Зиновий Каневский - Жить для возвращения

— Эх, я, дурак, не послушал тебя, не взял карабин.

Я непонимающе взглянул на него, и он пояснил:

— Сейчас застрелились бы и не мучились больше!

И все же он думал над тем, как спастись. «Надо уходить», — сказал Анатолий. Я сразу с ним согласился. Мы решили пробиваться к берегу, предпочитая действие безропотному ожиданию неминуемой смерти. Единственный наш шанс — движение. Надо двигаться, двигаться к берегу, пока нас не оторвало.

Каким будет наше движение к спасению, этого ни Толя, ни я не знали, натурных экспериментов по этой части история Арктики, кажется, не ведала. Мы знали только, что до ближайшего берега, откуда уже недалеко до строений бывшей промысловой фактории — базы экспедиции, был ровно один километр (втрое меньше, чем до полярной станции), что бора дула именно оттуда, и идти нам, стало быть, предстояло прямо на ураган.

Тщетно стараясь загнать поглубже растерянность и страх, мы с Толей, прежде чем окончательно покинуть то, что еще полчаса назад называлось палаткой, внимательно осмотрели одежду: в ней одной, если, конечно, не считать нас самих, заключалась надежда на спасение. Нужно застегнуться на все пуговицы, заправить вовнутрь клапаны ватной куртки, «задраить» все отверстия, подтянуть и закрепить тесемками под коленками унты, плотно завязать под подбородком шапку-ушанку, чтобы не сорвало ветром, то же самое проделать с капюшоном ватника.

Только как осуществить все это уже капитально закоченевшими, негнущимися пальцами? Мы стали действовать крест на крест: встали для большей устойчивости на колени, я застегивал и закутывал его, он — меня. Почему-то Анатолий оказался без шарфа, то ли забыл на станции, то ли потерял уже в палатке, в круговерти метели. Я отдал ему свой, чтобы он мог обмотать им хотя бы часть лица. У меня же имелась в распоряжении маска, по воле случая и, теперь можно это сказать, Провидения, оказавшаяся в кармане телогрейки.

Веревки у нас не было, связаться было нечем. Договорились ни при каких обстоятельствах не расставаться, держаться бок о бок. Мы не произнесли больше ни слова, не попрощались, не просили передать поклон «родной матушке», как поется в этой рвущей сердце песне о замерзающем ямщике, — просто рванулись из-под обрывков брезента «в мир, открытый настежь бешенству ветров»!

Мы выбрались из палатки, и сразу же ветер покатил нас по льду. Мы начали цепляться друг за друга, за шершавый лед, с которого почти всюду был уже содран слой снега, за отдельные снежные заструги и наконец нам удалось остановиться. Но теперь стало ясно, что идти не удастся, даже в три погибели согнувшись. При том урагане можно было только ползти.

Бора… Яростно налетела она, повалила навзничь, закупорила глаза, ноздри, рот, не дает дышать, не позволяет жить. Лишила сил, пробует лишить воли. Ушли в небытие всякие представления о том, что на дворе столетие, славное своими «научно-техническими достижениями». Ты беспомощен и жалок, ты можешь освоить Ближний и Дальний Космос, а справиться с земным ураганом не в силах. Вот она, Арктическая Стихия, трижды воспетая и четырежды проклятая!

С первых же минут наши лица опалила острая боль, в них бил непередаваемо жестокий поток воздуха, неслись тонны острого режущего снега. Низко над поверхностью ледяного моря летели камни с прибрежных моренных холмов, мчалась заледеневшая галька, вырванная ветром из покрытых ледяной коркой береговых пляжей. Я был в зингеровской маске, которая стоически принимала на себя главные удары, и то ужасно страдал — не могу даже представить, что испытывал Анатолий, ведь его шарф неминуемо должен был уже размотаться!

Мы ползли, барахтались, наваливались друг на друга, перекатывались через спину. Нас то и дело относило ветром на десятки метров назад, но пока мы как-то ухитрялись оставаться рядом. Вокруг была слепящая белая тьма, я смутно различал только край рукавицы на вытянутой руке. Очередной страшнейший порыв шквалистого ветра заставил нас судорожно вцепиться друг в друга, но он с легкостью приподнял нас, оторвав наши животы ото льда, и расшвырял в разные стороны. До меня донеслось: «Зи-и-н-о-о-ви-ий!», я крикнул: «То-о-ля!», мы повторили эти возгласы по два-три раза — и больше я Анатолия не видел.

Я продолжал ползти прямо на ветер, как и было решено. В лицо стала особенно яростно бить галька — надо полагать, ураган взрыхлил мерзлый слой и теперь он исправно «поставлял боеприпасы». Уже позже, чуть ли не в Диксоне, в моем боку увидели ранку, оставившую пожизненный шрам, — это был результат удара камня, мчавшегося, судя по всему, со скоростью доброй пули: он пропорол ватник, свитер, ковбойку, тельняшку и впился в тело.

Я двигался, хватаясь за шероховатости льда. Вот ведь чудеса: на меня сейчас обрушивались тысячи тонн снега, летевшего с берега, с новоземельских гор и ледников (да, это вовсе не художественный образ, а надежно полученные нами же, наблюдателями, цифры), однако как раз этого самого снега так остро не хватало на поверхности скользкого льда!

Мне десятки, если не сотни раз выпадало ходить на наблюдения во время настоящей зимней боры. Вдвоем, втроем, по натянутой между столбами веревке, тычась лицом в стену метели, кланяясь ей до самой земли, но все же оставаясь на собственных ногах. Здесь же я не шел, а полз, и после каждого «шага» вперед меня отбрасывало ветром на десять шагов назад. Ураган подбирался под живот, бил тугой воздушной подушкой, катал и валял, словно игрушку, норовил уволочь далеко-далеко, аж за восемьсот метров, к обрыву припая, чтобы там сладострастно скинуть в море. На долю секунды вспыхнула мысль: а не подчиниться ли ветру и судьбе, не уйти ли навсегда «в сторону моря»?..

Бора налилась какой-то совершенно дьявольской силой. Мне попадались ее описания, сделанные бывалыми зимовщиками-новоземельцами, где приводились леденящие душу сведения о ветре свыше сорока метров в секунду. Нужно сразу пояснить: измерить это «свыше» нельзя, чугунная доска флюгера рассчитана лишь до цифры сорок, дальше она зашкаливает, и можно смело называть любую величину, и шестьдесят, и восемьдесят, и сто метров в секунду, особенно в отдельных, наиболее страшных шквалистых порывах. Во время подобной неистовой боры рушатся береговые строения, слетают с крыш печные трубы, выдавливаются окна, а летом, бывает, ураган полностью «высасывает» воду из озерков вместе с их рыбной и прочей фауной!

Все верно, все красочно, все правдиво-ужасающе, только мне не известны имена тех, кому выпала счастливая возможность пронаблюдать поведение боры изнутри во время собственных передвижений по охваченному ураганом пространству. Наверное, нам с Анатолием досталось сейчас именно такое исследовательское счастье! Эх, если бы еще при этом выжить…