Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые

Как-то враз на всех плечах бывших защитников Родины оказались каторжные робы, кое-где со светлым «тузом» на спине и на шапке, даже кандалы и бараки впритык к шахтному спуску, где эти несудимые люди под страхом расстрела на месте работали все те же двенадцать часов в сутки.

Добыча драгоценного металла в промывочный сезон сорок пятого возросла. Ряды безымянных могил-рвов — тоже. В памяти не оставалось имени и фамилии. Только номера: буква и трех-, четырехзначная цифра.

…В один из мартовских дней сорок пятого через совхозные поля на прииск «Челбанья» с основной трассы свернули сразу двадцать две машины с брезентовыми кузовами, припорошенными снегом дальней дороги. Морозов и Потоцкий, ехавшие на совхозное отделение, едва успели отвернуть санки, чтобы пропустить колонну. Стояли на обочине, считали машины. В хвосте этой мрачной вереницы шел крытый «додж». Над его кабиной устрашающе торчал пулемет.

— Вот вам, Стефан Иосифович, новые соседи, — сказал Морозов, провожая глазами колонну.

— В долине Челбаньи не останется ни одного дерева, все пойдет на топку. Я бывал у них, когда договаривался о навозе. Там и сегодня голых сопок достаточно, даже кустарник вырублен. Боюсь за нашу рощу у протоки, как бы не добрались.

Сзади опять загудело.

— Легковая машина, — Потоцкий оглянулся первым. — Начальство.

Это была машина Нагорнова. Он ехал по свежим следам этапа — смотреть новое пополнение. Притормозил, вышел и удивленно, даже подозрительно осмотрел агрономов.

— А вы чего здесь? — спросил, не поздоровавшись.

— Мы на своей земле, товарищ подполковник, — Морозов улыбнулся. — Едем на участок, где командует агроном Потоцкий.

— Это вы? — Нагорнов оглядел агронома. — Освоились?

— У него стаж более десяти лет, — ввернул Морозов. — Киевский университет.

— Киевский, это еще не колымский. Как справляешься?

— Учусь у Сергея Ивановича. У него как раз колымское образование.

— Он от нас бежать задумал, — и Нагорнов усмехнулся. — А чего, спрашивается, бежать? Мне из Магадана звонят, приказывают. Уже сам Комаров. Кто их настраивает?

— Я, Федор Вячеславович, — признался Морозов. — Из-за семьи. Две девочки, младшей всего пять месяцев. Тут им трудно. Прошусь на побережье, где теплей.

— Хитришь! На материк нацелился?

— Не рассчитываю. И все же прошу. Вас прошу, — тихо добавил он. Нагорнов перевел взгляд на Потоцкого. Кажется, оценивал.

— Справишься?

— Если поможете — да.

— А то я не помогаю! Скажи, Морозов! Полная самостоятельность.

Это был уже почти дружеский разговор. Или подполковник приятно пообедал, или его взбодрили сводки с приисков. Он впервые предстал перед агрономами более человечным, чем обычно.

— Агроному Потоцкому я говорил о вас, о помощи совхозу. Потому он и согласился.

— Согласился — на что? — Нагорнов насторожился. — На твое место?

— Да, на мое. При вашем одобрении.

Последовала пауза. Вот когда решается…

— Дипломат ты, Морозов! Но мы еще подумаем, подумаем.

И, не простившись, не вспомнив и словом о пожаре, полез в машину. «Эмка» фыркнула и укатила.

— Он в легком подпитии, — сказал Потоцкий. — Запашок чувствую. Размягченное, в некотором роде, состояние. А может, кто из высокого начальства хлопочет за вас. Комарова он вспомнил, кто это?

— Заместитель Никишова. Загорелся мыслью о большом хозяйстве на побережье, собирает туда специалистов. Если бы вы знали, как мне хочется домой! Пусть изгоем, в деревню куда-нибудь, только бы не видеть этих вышек, овчарок, полковников и майоров, от настроения которых зависит жизнь человека! Так тяжело на сердце, что воздуха не хватает. Побережье — это шаг к родным краям.

— У меня впереди еще мрак, — сказал Потоцкий после паузы. — О своей Украине я и не думаю. Разве какое-нибудь чудо произойдет. Здесь хоть по специальности работать можно, а на милой родине и это отнимут. Пять лет поражения в правах.

Обратно Морозов ехал один. Потоцкий остался на отделении. Там у него была рубленая хата, теплица, в которой всю зиму десять женщин прессовали перегнойные горшочки для рассады, а чуть ближе к протоке темнела хорошая роща тополей и распаханные поля. Хуторок среди слегка раздавшихся голых сопок.

Сергей ехал через совхозные поля, выровненные метелью, отворачивался от ветра и видел туманный поселок слева, а мысли все еще кружились вокруг нечаянного разговора с Нагорновым. Значит, Табышев решил сказать о нем генералу Комарову. И тот уже звонил в Сусуман. Нагорнову не резон ссориться из-за какого-то агронома с генералом, но может и взыграть, сказать «нет!». Жил надеждой на перемены, не знал, как дальше распорядится судьба, но хотелось думать об удаче. Все, все у них впереди! У него, у Оли, у Веры с Таней. Они уже насмотрелись, прочувствовали холодный край, пропитанный жестокостью и бесчеловечностью. Довольно! Надо уезжать, пока система не сделала из тебя послушного раба. Именно к этому она стремится. И преуспевает.

Дома у Морозова было тепло и спокойно. Трещали в печи смолистые поленья, попахивало мясным борщом, который так удавался хозяйке. Девочки спали. Он посмотрел на них и снова подумал о будущем. Не дай Бог, чтобы они взрослыми глазами увидели Север, устроенный для скорейшей смерти неугодных правителям людей…

И вдруг сказал громко, как заклинание:

— Программа минимум — побережье. А там…

— Тише, разбудишь! — Оля приложила палец к губам. — Ты о чем?

— Так. Вроде заклинания у меня. И сел к столу.

2

Сорок пятый год продвигался к победе.

Сводки с фронтов слушали, затаив дыхание. Надежда на разгром врага росла, подобно снежному кому в оттепель. Война давно переместилась в Европу, бои шли все ближе к Берлину.

В лагерях Колымы не было радио. Все сотрудники Севвостлага еще в начале войны дали подписку не вести разговоров с заключенными о положении на фронтах. Только в кругу своих! Заключенные и «бывшие» не относились к своим.

В лагерях знали, что происходит на полях сражения и на дипломатических совещаниях. Душа болела за близких, которые на фронте или в оголодавшем тылу; за разоренную Россию, Украину, Белоруссию. Письма от родных выходили от цензоров с густо замазанными строчками, а то и вовсе не приходили. Голод висел над страной, ждать оттуда посылку грешно, там дети, старые люди. Потерпим.

В лагерях оценивали близкую победу прежде всего как непременную и всеобщую амнистию, исстари объявляемую во всех странах-победительницах, как только утихали последние выстрелы. Если говорить о хлебе, то здесь в последние месяцы наметилось улучшение. В бухте Нагаева день и ночь разгружали теплоходы. Они приходили по морскому «мосту» из Америки регулярно. Что возили туда — почти никто не знал. А оттуда привозили буквально все: бульдозеры и автомобили, горючее и тракторы, одежду и продукты, даже семена овощных культур для совхозов. Всюду появился обжигающий спирт в цинковых бочках. Его выдавали вольнонаемным по карточкам — в приличных дозах.