Владимир Ермилов - Чехов. 1860-1904

Чехов начинает подходить к идее не эволюционного, а решительного и коренного изменения всей действительности: таков объективный смысл слов о том, что «можно перескочить через ров».

Со своей моральной чуткостью он улавливает из либерализме ложь, лицемерие под маской любви к народу, прогрессу и т. п.

«Господа приличны, образованны, но о «и в чем-то солгали» — вот характеристика либеральных господ, которую (мы находим в черновых заметках Чехова. В дневнике 1897 года Антон Павлович делает — следующую запись о либералах:

«19 февраля[24] — обед в «Континентале», в память великой реформы. Скучно и нелепо. Обедать, пить шампанское, галдеть, говорить речи на тему о народном самосознании, о народной совести, свободе и т. п. в то время, когда кругом стола снуют рабы во фраках, те же крепостные, и на улице, на морозе ждут кучера, это значит лгать святому-духу».

Сколько в этих словах презрения к либеральному барству!

Точно так же не могло привлечь Чехова и обуржуазившееся народничество восьмидесятых-девяностых годов.

В рассказе «Соседи» (1892) он нарисовал портрет типичного народника тех времен, проникнутого узостью, ограниченностью, добропорядочной, пресной скукой. Он ведет «утомительные шаблонные разговоры об общине или о поднятии кустарной промышленности, или об учреждении сыроварен, разговоры, похожие один на другой, точно он приготовляет их не в живом мозгу, а машинным способом».

Автоматизм эпигонской мысли, лишенной живого, творческого подхода к жизни, крохоборчество всех народнических надежд на кустарные артели и сыроварни, с помощью которых ученики Михайловского хотели «спастись» от капитализма, задержать, «пресечь» неумолимый ход истории, — все это было глубоко враждебно Чехову. Для него народники тоже были «человеками в футляре», пытавшимися трусливо спрятаться от жизни, прикрыть свою пустоту ореолом идей шестидесятых годов, выдать себя за хранителей великих традиций.

В своем крестьянском цикле («Мужики», «В овраге», «Новая дача») Антон Павлович как бы прямо полемизирует с народническими теориями о том, что Россия сможет миновать капиталистический путь развития, так как, дескать, в деревне сильны устои общинной жизни и с помощью кустарных артелей и других «отрадных явлений» можно избежать кулацкого засилья. Чехов рассказал в своих крестьянских повестях настоящую правду тогдашней деревни. В совокупности эти его Произведений представляли собою исследовательский труд, поистине необходимый для людей, «посвятивших себя изучению жизни, как для астронома звезда». Чехов нарисовал жестокую картину кулацкого засилья, полное разложение общинных «устоев». То, что научно доказывали марксисты, предстало на страницах его произведений во всей своей наглядности.

Так все выше поднимался Чехов над всеми легальными направлениями и группировками своего времени.

В повести «Моя жизнь» (1896) он подвел итог этим направлениям и течениям. Шутливое прозвище героя повести: «Маленькая польза», данное ему в детстве, приобретает значение иронического лейтмотива, направленного против всякого крохоборчества, против всех видов и форм приспособления к действительности вместо ее изменения.

Герой, от имени которого ведется повествование, проделал вместе со своей женой опыт толстовского «опрощения», «ухода на землю», физического труда, отказа от благ городской цивилизации и т. п. И вот жена его «подводит итоги»:

«Невежество, физическая грязь, пьянство, поразительно высокая детская смертность — все осталось, как и было, и оттого, что ты пахал и сеял, а я тратила деньги и читала книжки, никому не стало лучше. Очевидно, мы работали только для себя и широко мыслили только для себя… Тут нужны другие способы борьбы, сильные, смелые, скорые! Если в самом деле хочешь быть полезен, то выходи из тесного круга обычной деятельности и старайся действовать сразу на массу».

Правда, Пытаясь уточнить с ною мысль о необходимости «действовать сразу на массу», героиня по находит никаких других видов такого «действия», кроме искусства. Но все же в этих догадках сказывается стремление найти какие-то быстрые, решительные пути коренного изменения действительности.

К своей формуле, высказанной в письме к Плещееву: «Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индиферентист», Антон Павлович мог бы добавить: не толстовец, не народник. Он перерос все эти идеологические направления своей эпохи.

Эта самохарактеристика, содержавшаяся в письме к Плещееву, трактуется биографами в том духе, что Чехов, дескать, утверждает свою «беспартийность», принципиальную «аполитичность». Биографы основываются на том, что в письме к Плещееву, после всех своих «не» («не либерал, не консерватор» и т. д.), Антон Павлович добавляет, что он «хотел бы быть свободным художником — и только». «Свободный художник» — значит человек, интересующийся только искусством, а не политикой и общественной жизнью.

Так рассуждают биографы, вступая в прямой спор с Чеховым, ясно и недвусмысленно заявляющим, что он «не индиферентист».

Если мы вспомним, что письмо к Плещееву было написано в том самом 1889 году, когда была создана «Скучная история», то-есть когда тоска Чехова по ясному общественному мировоззрению достигла наивысшей остроты, то мы легко поймем, что Антон Павлович никак не мог вкладывать в понятие «свободный художник» тот смысл «свободы» oт общественно-политических идеалов, который подсовывают ему его биографы.

Чехов никак не мог считать свободным художника, «свободного» от мировоззрения! Такая «свобода» была, с точки зрения Антона Павловича, худшим видом рабства. Быть свободным художником означало для него свободу от поклонения устаревшим догмам, от консервативной мысли, от «футляра», от страха перед жизнью, перед ее правдой, какова бы она ни была, свободу от боязни нового, свободу от религии, от фетишей старого мира, от мещанства, собственничества, пошлости, от власти прошлого. И он все ближе и ближе подходил к такой свободе.

Чехов был свободен от каких бы то ни было субъективистских схем, реакционно-утопических идей, которые могли бы идти вразрез с объективным ходом жизни. Его творчество было открыто для будущего.

XXII. «Я С ДЕТСТВА УВЕРОВАЛ В ПРОГРЕСС»

XIX век был веком грандиозных научных открытий и изобретений, а между тем ни один из больших художников мировой литературы не решился воспеть прогресс науки и техники в буржуазном обществе. Художники не могли увидеть в этом прогрессе поэзию, красоту. Они понимали, — иные смутно, другие более ясно, — что успехи буржуазной цивилизации достигаются ценою страданий и гибели миллионов человеческих жизней, что завоевания науки служат обогащению «владык мира», что гениальные открытия и изобретения превращаются в руках хозяев буржуазного мира в орудие порабощения и истребления людей. С отвращением убеждались художники в том, что наука становится орудием «дьявола». Поэтому они или обходили в своих произведениях все то, что относилось к успехам цивилизации, или проповедовали отказ от этой цивилизации, призывали человечество вернуться к «тишине» и «чистоте» прежних, идеализированных патриархальных отношений. Свое отвращение к буржуазному строю они переносили и на буржуазную цивилизацию. Только марксистское мировоззрение могло бы дать художникам правильное представление о значении прогресса в буржуазном обществе.