Федор Раскольников - Кронштадт и Питер в 1917 году

П. Н. Ламанов, начальник морских сил Кронштадтской базы, занимавший эту должность по выборам и очень друживший с большевиками, приготовил для нас отличный катер. В него поместились: «комиссия по освобождению», я, Ремнев и комендант крепости, ехавший в Петроград по своему делу. Громко стуча машиной, катер легко отошел от пристани. Пришедший нас проводить П. Н. Ламанов пожелал нам успеха, скорого возвращения и, стоя на пристани, еще долго махал нам вслед рукой. А ведь он был высшим морским представителем Временного правительства! Оригинальные были тогда времена!

В пути между Кронштадтом и Питером комендант крепости, седой и невысокий генерал, типа старых вояк, но выносящих никакой политики, горько жаловался на свое отчаянное положение:

— Хорошо им писать приказы об аресте, а что я сделаю? На какие силы я могу опереться, чтобы произвести аресты, когда весь Кронштадт стоит за большевиков?

Старик был глубоко прав. И он бы не выпутался из своего нелепого положения, если бы мы сами не пришли ему на помощь. Значит, даже в высший момент кажущейся силы, возвещавшей о своих мнимых победах барабаннотрескучими, истерическими приказами об аресте большевиков, Временное правительство на самом деле было колоссом на глиняных ногах. Еще засветло наш маленький, но изящный кронштадтский катер подошел к одной из пароходных пристаней Адмиралтейской набережной.

Комендант Кронкрепости, любезно пожав руки своим попутчикам-арестантам, отправился по своему делу, а мы вошли в подъезд Адмиралтейства, разыскивая квартиру Дудорова. Еще свободные от надзора и тюремной стражи, мы в душе уже чувствовали себя арестованными.

Меня и Ремнева сопровождали наши друзья: тов. Дешевой и моряки, уполномоченные Кронштадтским Советом добиваться нашего освобождения. В приемной 3 этажа к нам вышел невысокого роста брюнет с подстриженными черными усами и без бороды. Это был первый помощник морского министра, капитан 1-го ранга Дудоров. Мы заявили, что явились отдать себя в руки Временного правительства, издавшего приказ о нашем аресте. Мы подчеркнули, что при старом режиме сочли бы своим долгом бежать и скрыться, но сейчас, после Февральской революции, делая некоторую разницу между царизмом и Временным правительством, решили принять этот суд, чтобы публично доказать свою невиновность в возводимых на нас гнуснейших обвинениях, связывающих нашу идейную работу с германской агентурой.

Дудоров внимательно выслушал объяснения и принял деланно-сочувственный вид.

Между прочим, он обратил внимание на пришедших с нами товарищей. Тов. В, И. Дешевой объяснил цель комиссии, приехавшей по поручению Кронштадтского Совета. Это не удивило лояльного капитана. Он, главный виновник приказа о потоплении подводными лодками больших кораблей, если те двинутся из Гельсингфорса на помощь петроградским рабочим, на этот раз выдерживал неизменно мягкий, слегка доброжелательный топ. Он посоветовал «товарищам» направиться во Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет. Этот совет, в котором, однако, никто не нуждался, и вообще вся предупредительность Дудорова еще более укрепили мое первое впечатление. Это был крупный и зубастый волк в либеральной овечьей шкуре.

Вызвав юного морского офицера и двух вооруженных матросов, Дудоров приказал отвезти меня и Ремиева в штаб Петроградского военного округа. На улице нас уже ждал открытый автомобиль. Мы сели на заднюю скамейку, офицер и матрос с винтовкой поместились впереди на складных стульях, второй вооруженный матрос уселся рядом с шофером. Сознаюсь, мне было неприятно видеть первыми тюремщиками именно матросов. Среди них я работал, среди них я насчитывал стольких друзей. Я вглядывался в лица конвоиров, но они были угрюмы и задумчиво-замкнуты в себе. По их выражению нельзя было угадать, кто они? Скрытые друзья или несознательные враги? Наш странный кортеж вызывал нескрываемое удивление всех прохожих и проезжих этого центрального района. Впрочем, наш путь был недолог. Через несколько минут автомобиль остановился на Дворцовой площади, близ Миллионной, у известного подъезда штаба военного округа. Нас пригласили во второй этаж. Как полагается при конвоировании арестантов, один матрос шел впереди, другой сзади. На каждой площадке лестницы, у каждой двери стоял на часах юнкер с винтовкой и привинченным штыком. Еще неделю тому назад эти же самые юнкера встречали каждого арестованного большевика тумаками и ружейными прикладами. Но после первых дней упоения победой их темперамент, видимо, остыл. По крайней мере, нас никто и пальцем не тронул. Только слышался перебегающий шепот: «Большевиков привели». Мы вошли в большую грязную комнату. В этом бюрократическом сарае не было даже стульев — пришлось стоять. Сопровождавший нас начальник конвоя, безусый «мичманок», едва достигший совершеннолетия, пошел с докладом в соседнюю комнату. Вскоре оттуда один за другим стали появляться штабные офицеры с бумагами в руках, с нескрываемым любопытством осматривавшие нас. В это время из наружных дверей в комнату ввалился какой-то рослый, едва ли трезвый верзила в полушоферской, полуавиаторской форме. На нем была кожаная куртка и фуражка с офицерской кокардой. С враждебным видом он громко заявил по нашему адресу: «Как, вас еще не убили? Вас надо было по дороге застрелить». После этого он стал громким голосом хвастаться своими подвигами:

— Я сам своими собственными руками убил тридцать двух большевиков.

— Вот видите, зря мы явились; они нас убьют, — шепнул побелевший Ремнев.

— Вас отправляют в «Кресты»[121], — предупредил вернувшийся морской офицер.

Бродяга, хваставшийся убийством большевиков, тотчас набросился на него:

— Как вы смеете разговаривать с арестованными! Какое вы имеете право? Это секрет, куда они будут отправлены. Да вы знаете, кто с вами разговаривает? Знаете, кто я такой?

Мне удалось узнать, что его фамилия — Балабинский.

Молодой офицер смутился и не сумел ответить негодяю в надлежащем тоне.

Наконец матросы были заменены солдатами, и уже под «сухопутной» охраной нас вывели на улицу. Здесь пришлось погрузиться в большой, наглухо закупоренный арестантский автомобиль, с высоко прорезанными, крохотными решетчатыми окошечками. Мы не видели своего пути, но вскоре почувствовали под колесами мягко закругленную спину Литейного моста. Потом остановились, и когда раскрылась дверца машины, то мы увидели себя уже в «Крестах».

Спустились сумерки. Снаружи и внутри тюрьмы загорелись электрические лампочки. В конторе солдаты сдали нас иод расписку смотрителю тюрьмы.