Страницы моей жизни. Воспоминания подруги императрицы Александры Федоровны - Анна Александровна Вырубова
Единственными светлыми минутами последующих дней была довольно регулярная переписка, которая установилась с моими возлюбленными друзьями в Сибири. И теперь даже, вдалеке от России, я не могу назвать имена тех храбрых и преданных лиц, которые проносили письма в Тобольске и отправляли их на почту или привозили в Петроград и обратно. Двое из них были из прислуги их величеств. Они рисковали жизнью и свободой, чтобы только доставить помазанникам Божьим радость переписки со своими друзьями. Их величествам разрешали писать, но каждое слово прочитывалось комиссарами, подвергаясь строгой цензуре. Но и те письма, которые тайно доставлялись из Тобольска, писались с большой осторожностью.
Все письма, полученные мною, помещены здесь полностью, только пропущены некоторые фразы, которые слишком для меня святы, чтобы передавать их огласке, равно как и фамилии, которые не могут быть пока названы. Большая часть писем государыни, одно от государя и несколько от детей. Письма эти бесконечно дороги, не только лично мне, но и всем русским, которые лишний раз убедятся в непоколебимой вере и мужестве царских мучеников: письма полны безграничной любовью к Родине и нет в них ни слова упрека или жалобы на тех, кто предал и преследовал их.
Я уверена, что, прочитав эти письма, никто не сможет больше осуждать характер и жизнь государыни и государя; каждое слово государыни показывает ее таковой, какой ее знали и любили и пред которой преклонялись все ее близкие друзья.
XXI
Летом 1918 года жизнь в России приняла хаотический характер: несмотря на то, что лавки были закрыты, можно было покупать кое-какую провизию на рынках. Цены были уже тогда непомерно высокие. Фунт хлеба стоил несколько сот рублей, и масло несколько тысяч. Ни чая, ни кофе нельзя было достать, сушили брусничные и другие листья, а вместо кофе жарили овес или рожь. Большевики запретили ввоз провизии в Петроград, солдаты караулили на всех железнодорожных станциях и отнимали все, что привозили. Рынки подвергались разгромам и обыскам; арестовывали продающих и покупающих, но тайная продажа продуктов все же продолжалась, и за деньги и на обмен вещей можно было не голодать. Многие жили тем, что продавали оставшиеся драгоценности, меха, картины разным скупщикам-евреям, аферистам, которые пользовались, приобретая драгоценные вещи за незначительные суммы.
Вспоминаю тяжелый день, когда у меня осталось в кармане всего пять копеек: я сидела в Таврическом саду на скамейке и плакала. Когда я вернулась домой, моя мать, которая все лето лежала больная в постели, сказала мне, что только что был один знакомый и принес нам двадцать тысяч рублей, узнав о нашей бедности. После этого он исчез, и мы никогда не узнали, что с ним стало. Благодаря его помощи мне удалось послать царской семье необходимые вещи и одежду.
Большевики закрыли мой лазарет, но мне приходилось платить жалованье конторщику, старшей сестре и т. д., а также оставался инвентарь, хотя большую часть разворовали служащие; осталась корова и две лошади. Когда заведующий лазаретом отказался приехать из Москвы помочь мне его ликвидировать, я обратилась к присяжному поверенному с просьбой помочь мне окончательно развязаться с этим делом. Последний открыл мне глаза на всевозможные злоупотребления писаря и старшей сестры. Когда же мы призвали его для объяснения, он сказал, что никаких объяснений он давать не намерен, что оставшееся имущество и корова принадлежат ему. Когда я стала возражать, прося его отдать корову, так как моя мать, будучи тяжело больной, нуждалась в молоке, он только смеялся и затем написал на меня донос в ЧК. 7 октября ночью мать и я были разбужены сильными звонками и стуком в дверь, и к нам ввалились человек восемь вооруженных солдат с Гороховой, чтобы произвести обыск, а также арестовать меня и сестру милосердия. Все, что им бросалось в глаза, они взяли у нас, между прочим два письма государя к моему отцу, одно из них, где он пишет о причинах, побудивших его стать во главе армии.
Бедная мать стояла перед ними, обливаясь слезами, умоляя меня не увозить, но они грубо потребовали, чтобы я скорее простилась. Господь знает, легко ли было это прощание, но Он не оставлял нас, давая силу и спокойствие. Нас повели вниз, где стоял грузовой автомобиль; я села с шофером, было страшно холодно, небо ясное, усеянное звездами; ехали мы быстро по пустым улицам и минут через десять приехали на Гороховую, прошли мимо сонного караула и очутились в канцелярии. Заспанный, грубый комендант записал нас и велел провести в женскую камеру. В двух грязных комнатах на кроватях, столах и на полу по две и по три вповалку лежали разные женщины: тут были дамы, бабы в платках и даже дети. Воздух спертый, ужасный; солдат сидел у двери; сестра милосердия и я сели на единственную свободную кровать и кое-как дожили до утра. Когда стало рассветать, арестованные стали подниматься; солдат с ружьем водил их партиями в грязную уборную. Тут же под краном умывали лицо.
Старостой арестованных женщин была выбрана та, которая дольше всех находилась в ЧК: таковой была рыженькая барышня Шульгина (впоследствии ее расстреляли). Подойдя ко мне, она советовала мне писать прошение об ускорении моего дела и допроса старшему комиссару. Господин этот, на вид еврей с огромной шевелюрой, вызвал меня, сказав, чтобы я успокоилась, что он уверен, что скоро нас выпустят. Солдаты из караула с нами разговаривали, некоторые предлагали за вознаграждение сходить к матери. Тогда я писала коротенькие письма на клочке бумаги и по дороге в уборную передавала им. Мама ответила, что делает все возможное для освобождения, что доктор Манухин тоже везде хлопочет. Большевики ценили его знание и доверяли ему быть врачом в тюрьмах. На Гороховой находился врачом молодой фельдшер, который также относился хорошо к нам, заключенным, и из всех окружающих имел самый добродушный вид. От него я узнала о хлопотах Манухина.
Мы провели пять дней в этой кошмарной обстановке, где нас кормили, как зверей. Два раза в день приносили большую миску с супом (вода с зеленью) и по маленькому кусочку хлеба. Некоторые арестованные получали пищу из дома и тогда делились. Вспоминаю одну красивую женщину полусвета – она одевалась в тюрьме в сквозные платья, душилась, красилась, но была очень добрая и щедро делилась всем, что ей
