Нонна Мордюкова - Казачка

— Нет, девчонки, какой корвалол? Вот корвалол. — Чернявый поставил на стол бутылку водки и начал расставлять граненые стаканы, резать колбасу.

Пить-то мы не очень, но никогда не настаиваем на том, чтобы убрать выпивку, — под это дело выпьют устроители шефского концерта.

Смотрим, кладет каску на краешек скамьи рабочий.

— Иди, Шурка, не стесняйся.

Шурка и не собирался стесняться.

Разлили всем поровну, чокнулись, отпили по глотку, а «ребяты» до дна. Стали прилипать лица к решетчатому окошку. Чернявый задвинул его картоном, на котором был наклеен плакат с инструкцией по технике безопасности.

— Не стесняйтесь, девчонки, закусывайте.

Вместо опустевшей бутылки появилась свежая.

— Эх, давайте, девчонки! — крикнула Таська и приглотнула. — Вот знаете, помру — завещаю спалить меня, а прах в Мелитополь, в горком партии.

— Да ты всех переживешь, не ерничай, — говорю ей. — Еще отведаешь супчику за бесплатно.

— Это где ж такое?

— Не слыхала? Брешешь! Знаешь, что у предпринимателей. Каждое воскресенье открываются двери — и будьте любезны! Благотворительный обед для бедных. «Спасибо родной партии! Спасибо родному народу!» — крикнул недавно дед и чуть лапти не откинул.

— Нонка, не заводись…

— Я не завожусь… Дед откусил хлеба, запустил ложку в суп, а «Добрый вечер, Москва» тут как тут. «Вам нравится здесь?» — дура одна спрашивает.

— Почему — дура?

— Интервью брать — это надо иметь ум и талант. А частенько несут чушь всякую… «Хорошо готовят? Вкусно?» Он не поднял головы на кинокамеру, но добавил еще раз: «Спасибо партии родной»…

— Нонка, хоть ты и права, но как-то после твоих высказываний порою дух захватывает.

— А ты заплачь! Меньше в туалет бегать будешь…

У Эльзы Степановны уже глаза увлажнились, как обычно.

— Коммунисты разные бывают, — сказала она.

— Ты права… — Мы чокнулись да подумали, тут и конец ненужной болтовне.

— Я умру коммунистом, — заявила Таська.

— Это клево!

— Ты коммунистка неполноценная, — сказала обладательница «пальмовой ветви».

— Неполноценная?!

— Полноценные коммунисты живут по-коммунистически…

— При коммунизме. А ты все орешь: коммунизм, партия, народ, — а задница голая и у тебя, и у твоей матери, и у матери ее матери. Не путай хер с пальцем!

— Девушки, давайте! — призвал чернявый.

— Костик! Подай бабушке туфли, — только и могла сказать Таська.

Слава тебе господи — подошли двое, видать, начальство.

— Ну как, товарищи артисты?

Тишина. Теснота.

Тут Костик протяжно и жалобно пукает в клеенку стула.

— Будь здоров! — пожелал один из начальников.

Все рассмеялись.

Костик понял, что смеются из-за его поступка. Он скривился и зарыдал.

Часть III

Магический круг

О Василии Шукшине

Есть Василий Шукшин ваш, сегодняшний. А есть мой, наш, тогдашний. Я хорошо помню его, начинающего, молоденького, холостого, вольного, ничейного и для всех. Студент, приглашенный студией Горького на переговоры для съемок в фильме «Простая история». Ему отводилась роль молодого возлюбленного Саши Потаповой.

Сидим ждем. Вдруг рывком на всю ширь открывается дверь, и через секунду на нас уже деловито смотрит Вася. Входит, закрывает дверь, подходит к столу, снимает крышку с графина, наливает в стакан воды — пьет. Ставит стакан, чешет затылок и хмыкает, блеснув зубами. Глаза стыдливо сузились, красивые, втягивающие в себя. А тут еще и тембр голоса, с сипотцой, чарует.

— Значит, переговоры? Ну давайте переговаривать, — не убирая улыбку, говорит он.

Мы дружно засмеялись, а он, кинув на меня игривый взгляд, продолжает:

— Переговоры, переговоры! Ведь так? Тогда и давайте переговариваться.

— Договариваться, — сдерживая смех, поправил его режиссер Юрий Павлович Егоров.

— Наверное, можно, — говорит Вася. — Я вполне подходящ для этой роли. Летом свободен. А сейчас учеба, учеба вовсю.

— Да уж, что подходящ, разговору нет, — замечает Юрий Павлович. — В ближайшее время нам надо наладить все для экспедиции, а после экзаменов давай туда к нам, в деревню Лепешки.

Вася пожевал губами и встал. Был он в солдатской форме и в сапогах, которые еще долго потом не снимал. Ушел. Радость какая, думала я, какая радость — вот человек! Учится на режиссерском, сибиряк, красивый.

Мы уже начали заниматься гримом, а я все подсчитывала, когда же начнется экспедиция и появится Вася. Нет, что ни говорите, а есть такие люди, которые «кормят» нас, они излучают жизнь. При таком человеке в душе все успокаивается, все распределяется как надо. Какая это бесценная награда, когда встречается такой вот человек!

Он был раскрепощен, добр, азартен, близок, но не со всеми. Будучи знакомым с ним всего лишь полчаса, видишь, как он богат душой, как близок он к тому, чтобы неожиданно выкинуть какой-нибудь фортель. Или, наоборот, замечаешь, как он, записывая что-то в тетрадь, вдруг отчуждается, отстраняется ото всех, давая понять, что это только его дело. Иногда он надолго уходил в себя.

Мы жили общежитием, и я, не скрою, всегда безошибочно узнавала скрип Васиных кирзовых сапог, всегда угадывала, в какую комнату он вошел. Захаживал он и к нам. Мы жили вдвоем со вторым режиссером К. С. Альперовой.

Как-то однажды сидим и при керосиновой лампе пьем чай. Васька, веселый, дует в блюдце и моргает мне — дело есть. Сердце в пятках. Какое же дело у него ко мне?..

— Идем на волю, — кивнул он на дверь.

«Свидание, что ли? — подумала я. — Но как это? Я же замужем. Ах, зачем я замужем?..»

Он выходит первый, садится на крылечко, показывает, куда мне сесть. Сажусь рядом. Достает из кармана папиросу, а из-за голенища трубочкой свернутую, истрепанную тетрадь.

— Вот надумал писать книгу о Степане Разине.

Эта новость так меня обескуражила, что я почти не слышала плана будущей книги.

«Вася, Вася, и ты туда же, в графоманы…» Рухнуло мое тайное увлечение им. Ну куда его несет? Какой из него писатель?! Мне было жаль расставаться с созданным моей фантазией образом, и я решила простить Васю: ничего, это все по молодости. Это пройдет. Ой, господи, все хотят писать! И при чем тут Степан Разин? Кому это нужно?

Я молчала.

— Песня будет, и не одна. Знаешь вот эту?

Я ошалела от тембра его голоса. До чего же завлекательно, музыкально пел он своим сиповатым грудным голосом! Я встала, потому что долго слушать его пение было невыносимо: меня снова потянуло к нему. И тогда, чтобы не задушить его в объятиях, я, скомкав свидание, ушла.