Георгий Бурков - Хроника сердца

Бывает, что те, кто поверил в универсальность двух-трех приемов, начинают использовать личный опыт. Они становятся «пограничниками». Иногда добиваются внушительных успехов.

Возвращение долга. Нормальные отношения с Родиной.

Как я себе представляю нормальные отношения с Родиной? Ведь они очень разные складываются. У Шолохова, к примеру, одни. Не думаю, что они всегда были идиллические. Они, скорей всего, никогда не были таковыми. Отношения Шолохова с «Доном» были жесткие, советские. М. А. обладал реальной властью. И этой властью он развратил народ, возвел свою челядь в элитарный ранг. Декоративные казачки. Но не об этом сейчас речь. Все равно, каким путем навязана своя воля. Важно победить здесь! Отношения Шукшина с Родиной складывались трагически. Смирились земляки лишь после смерти В. М-ча, да и то не сразу, а после того, как поняли, что мир сулит им моральную и материальную выгоду, да и сладко быть на виду у всей страны.

И в том и в другом случае существует лживая натяжка, временная сделка, искусственная припертость, распятость. Он – представитель одинокого гения от меньшинства. Когда-нибудь (думаю, скоро) я напишу эссе. Назову: «Малая Родина». Помещу его в «Письма к другу».

Надо непременно победить. Там, на Малой Родине. Добром. Любовью.

Ах уж эти многострадальные, трагические, вездесущие ленинградцы. Сколько их было разбросано, рассеяно войной по Сибири, Уралу…

Много их было у нас в Перми. Помню, они сразу поразили нас, пермяков, живших и до них не очень сытно, почти религиозным отношением к продуктам питания. Дело не в бережливости, а в человеческом достоинстве. И в ленинградцах той поры сохранилось удивительное свойство русской интеллигенции – страсть к просветительству.

Я вырос на опере и балете театра им. Кирова. Я знал целые оперы наизусть.

Теперь я точно знаю, что есть музыка, которая существовала в природе всегда. Она только терпеливо ждала своего музыканта. До поры она прячется в шуме дождя, прибоя и т. д., потом от нетерпения переходит в язык и в человеческую речь.

Но это так, к слову.

Другу.

Иногда очень страшно от предчувствия обреченности твоего рода. Было бы легче сознавать, что именно на тебе долгое лучшее прекратится, пусть даже на тебя, как на последнего в роду, падут самые страшные страдания. Все равно легче от сознания, что они последние. Но приходится набирать боли впрок, за будущее, за дочь Машу и, может быть, за ее детей. Теперь я знаю точно: не к лучшим временам, люди, идем.

Добро, вынашиваемое моим родом, вырядилось в дурацкое шутовство по материнской линии и в трагическое прозрение – по отцовской.

Добрых людей превратили в рабов!

Освобождения от рабства не предвидится. Восстание же, как и водится, будет зреть долго и мучительно. И вспыхнет оно, когда добро нальется злобой. И все начнется сначала. Если бы я был стратегом, я бы скрестил свой род с родом жестоким, злым. Но я не стратег и никогда им не буду. Теперь о пессимизме. Я очень редко впускаю его в душу.

Слишком большой соблазн выскочить на грязной волне национализма и возглавить растерявшееся и разбредшееся при Хрущеве и Брежневе сталинское стадо. Новоявленные вожди – это не сталинская отрыжка, а блевотина. Рвота отравившейся нации.

Скороспелые теории и программы перекочевали с кухни на площади. Реанимируются давно потерпевшие крах идеи, над которыми и тогда-то смеялись. Убогие выскочили на площади и превратили их в толкучки и барахолки, на которых под страхом расправы всучивают обескураженной толпе гнилые идеи, приправленные собственными амбициями и притязаниями на власть.

Актерская корысть.

Охотно свести счеты с незнакомым человеком, посмеяться над ним, унизить при том, что все это сойдет тебе с рук, что ты безнаказан, да если еще при этом ты преследуешь одну-единственную цель (возвыситься за счет этого беззащитного перед тобой человека) – ради такой цели не стоит в театр идти. Или другой случай. Примазаться к герою, к таланту, просто к хорошему человеку, «одарить его своими достоинствами», набиться к нему в единомышленники, продемонстрировать свою готовность пойти на смерть, зная, что всё это понарошке и что твоей жизни ничего не угрожает, – это низко. В такой позиции все от мещанства, от эгоизма, от глупости и ограниченности в конечном счете. Такое недопустимо даже в самодеятельности, даже в домашнем театре. Но такое существует, к ужасу, в современном профессиональном театре. Граница между школой представления и мещанством не такая уж определенная. Здесь не требуется въездная виза, проверка документов формальная. Достаточно старания, усердия в освоении нескольких приемов и правил игры. Эстрада, к примеру.

Я против политизации театра. Вот мое расхождение со всеми, и с «Огоньком» в том числе.

У каждого журнала свой локатор. На свой лад фиксируются события жизни. Если судить по локаторам, то меня и моего театра просто не существует.

Мысль о том, как ничтожества создали исключительные условия для себя. Как они ценят себя! Как они боятся умереть раньше времени. И не потому, мол, что они хотят жить подольше, а потому, что народ осиротеет. Жалко народ, а не себя.

Ведь думаю сейчас не о Брежневе и др. подобных.

А о Хлебникове, о Мандельштаме, о Вампилове. Жизнь которых в грош не ставилась. И не ставится!

Ведь до чего дошло: сгрудились вокруг Мавзолея, окружили Ленина. Один даже внутри был. Мавзолей – это очередная «ошибка», до которой еще не дошли, не добрались. Слишком велики ближние завалы на пути к прошлому, не до Мавзолея.

Но ведь еще немного, и появились бы (или еще появятся!) мавзолейчики около Кремля. На наших кладбищах и погостах уже совершается дикий шабаш. Стоят мавзолеи и памятники продавцам, мясникам и пр. мафиози. Избранные!

Фильмы по Шукшину и лирические, то бишь документальные, отступления. Снимается, допустим, фильм «А поутру они проснулись». Доходит до места, когда в вытрезвителе появляется социолог. И начинается настоящее социологическое исследование. Возможно такое? Ведь это не Шукшин, а документальное отступление.

Если оно будет снято на шукшинском уровне (т. е. документ на уровне шукшинской прозы), тогда это допустимо. То же самое относится к работе над «Петухами». Репортажный метод работы, провокация на Шукшина.

Духовный сейсмограф по улавливанию живой жизни или трагедии Шукшина. В. М. вступил в разоренный дом искусства. Живые связи были нарушены, упразднены, поставлены вне закона искусства. И живое движение души встречалось снисходительной брезгливой гримасой, как что-то мелкое и даже постыдное.