Владимир Стеженский - Солдатский дневник

Картина города становилась все страшнее. «Центра Берлина не существует, — записал я в тот день свои впечатления. — Более жуткие разрушения трудно себе представить…» На уцелевших стенах выведено белой краской: «Убей девять русских!», «Берлин останется немецким!» И множество плакатов — силуэт крадущегося человечка, палец приложен ко рту, надпись «Молчи! Враг подслушивает!» А рядом на только что поставленных щитах — другие плакаты: «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается. И. Сталин».

Но уже тогда среди развалин были видны группы немок с метлами, лопатами, носилками, расчищавших тротуары и улицы. Сохранившиеся кирпичи они аккуратно складывали у стен домов, а битый камень, черепицу и стекло сваливали в кучи, которые потом вывозили на грузовиках на одну из восточных окраин Берлина, где выросла огромная гора мусора, названная местными жителями Монт Кламотт (Хлам-гора).

К вечеру мы убедились, что идти дальше по незнакомым темным улицам не стоит. В уцелевшем доме вдруг увидели свет на первом этаже, постучались. Нас пригласили: то были французы, бывшие военнопленные, и симпатичная молоденькая немка, которую один из французов представил как свою жену. В комнате ярко горели свечи. На столе множество бутылок и тарелок с едой. Довольно хорошо говоривший по-русски француз рассказал: они работали на военном заводе неподалеку от Берлина. Вместе с нашими военнопленными и угнанными из России молодыми ребятами. Жили дружно, но размещались в разных лагерных бараках. Француз под аккордеон спел по-русски две песни: «Тачанку» и «Три танкиста». Остальные подпевали, тоже по-русски.

Когда мы немножко выпили, я спросил: «А вас не накажут за то, что были в плену да еще работали на военном заводе, помогая тем самым немцам?» Говоривший по-русски не сразу понял суть моего вопроса. Потом сказал: «Разве ж мы виноваты? Мы не перебегали к немцам, нас взяли в плен, как и тысячи других. Виноваты в этом наши генералы, наши министры. Пусть с них и спрашивают».

Главная военная комендатура размещалась тогда в старом пятиэтажном доме, рядом с кинотеатром на улице Альтфридрихсфельде. Нас поселили в соседнем доме, где каждому предоставили отдельную комнату. На следующий день меня вызвал к себе генерал Берзарин. После довольно длительной беседы он предложил мне поработать у него в качестве личного переводчика. Я сразу же согласился, хотя в глубине души надеялся на скорую демобилизацию и возвращение домой.

У Берзарина были уже два переводчика, примерно моего возраста. Работали мы посменно, но дневные смены нередко затягивались до полуночи, а иногда продолжались и всю ночь.

Ежедневно генерал проводил совещания с работниками районных военных комендатур. Главная тема — приведение в порядок условий жизни берлинцев. Иногда приглашались и представители немецких антифашистских организаций, а мы обеспечивали синхронный перевод.

Запомнилось одно из таких совещаний, на котором обсуждался вопрос о создании первого демократического городского магистрата. Самым сложным оказался подбор кандидатуры на пост обербургомистра Берлина. Называлось несколько фамилий, в том числе видных немецких антифашистов, но все они, по мнению генерала, были слишком известны как жившие в СССР политэмигранты. После долгих обсуждений и споров (а нельзя забывать, что некоторые руководители германской компартии по политическому влиянию и связям с высшими советскими властями превосходили главного военного коменданта) остановились на кандидатуре беспартийного инженера, доктора Артура Вернера. Генерал Берзарин тут же послал к нему своего помощника и меня как переводчика.

Визит наш оказался напрасным. Услышав, какой пост ему предлагают, доктор Вернер замахал руками: «Нет, нет! Никакой политики! Я слишком стар для такой должности. Поблагодарите от меня генерала Берзарина, но такого назначения я принять не могу».

Смущенно попрощавшись, мы уехали обратно.

Когда помощник Берзарина доложил ему о неудачной миссии, генерал не на шутку рассердился:

— Не так надо было говорить с доктором Вернером! Вы должны были сказать, что от него теперь зависят покой и благополучие берлинцев, что взоры тысяч матерей и детей устремлены на него как на спасителя немецкого народа… И дальше в том же духе. Поняли? А теперь отправляйтесь!

Мы вернулись к доктору Вернеру. Помощник коменданта произнес длинную речь, которую я переводил с предельной торжественностью. На глазах Артура Вернера выступили слезы.

— Ну, если уж нет другого подходящего для этого человека, то я согласен. Так и передайте вашему генералу.

17 мая доктор Вернер официально вступил в должность обербургомистра Большого Берлина.

В дневное время в городе, особенно в восточной его части, становилось все многолюднее. После капитуляции Германии через Берлин прошло с востока около полумиллиона беженцев, значительная часть которых временно или постоянно обосновалась в бывшей имперской столице.

«По улицам разгуливают горожане, — писал я тогда в дневнике. — Уже освоились с обстановкой и чувствуют себя непринужденно. Женщины подходят к нашим солдатам и офицерам и просят дать закурить. Большинство берлинских женщин курящие. А когда приходят наши грузовики с продовольствием, то им перепадает иногда и сало и другие продукты. Мужчины стоят с пустыми трубками и умоляюще смотрят на наших военных: „Камрад, табак, битте, битте!“. Наши угощают… Моды здесь удивительные: девушки и женщины в платьях намного выше колен, а молодые мужчины в коротких, будто детских штанишках. Наши шутят: это они нарочно в таких ходят, чтобы не подумали, что они служили в гитлеровской армии и не отправили их в лагерь военнопленных…»

Надо сказать, что генерал Берзарин всячески поощрял тогда наши связи с местным населением. Многие работники комендатуры, в том числе и я, жили на частных квартирах, в немецких семьях. Некоторые отказывались от услуг офицерской столовой, получали продукты «сухим пайком» и отдавали квартирной хозяйке: хватало и жильцу и ее семье.

Моя хозяйка — мать трех девочек от пяти до двенадцати лет; муж погиб под Сталинградом. Она не раз рассказывала мне о первой встрече с русскими:

— В конце апреля вошли в квартиру двое русских солдат, лет по двадцати. В городе еще стреляли, но бомбежек уже не было. По-немецки солдаты не говорили. Посмотрели на меня. Я испугалась, боясь пасть жертвой их мужского «внимания». Но этого не случилось. Они сразу достали по ломтю хлеба, по куску колбасы, какие-то сладости и дали моим дочкам. А когда уходили, оставили мне банку свиной тушенки…