Горький пот войны - Юрий Васильевич Бондарев
Спаренные разрывы толкнули, затрясли накаты, рассыпчатый шорох земли потек по стенам, и опять вверху простучала пулеметная очередь. Новиков поднял голову.
– Мне надо посты проверить, посмотреть, – тихо, незнакомым голосом сказал он, оторвался от теплоты ее груди, рук и, не находя от этой полублизости, что сказать ей, договорил с хрипотцой: – Тебе не больно ногу? Я могу сделать перевязку… Зажечь лампу?..
– Нет, – ответила она и заплакала. – Не зажигай, не надо. Иди… Я жду…
После плотной темноты землянки было в ходе сообщения почти светло. Зарево высоко и огромно, километра на три в ширину, лохмато подымалось за высотой над городом; и показалось сейчас Новикову, что горели все кварталы его и окраины. Слитные звуки боя гремели оттуда приближеннее, четче – придвинулись с запада к высоте вплотную. Выгибаясь фантастическими рыбами, скользили там, среди огненного моря, выгнутые хвосты реактивных мин; нагоняющие один другой разрывы все ощутимее, все полнозвучнее, все тяжеловеснее отдавались на высоте.
Новиков долго смотрел туда – на яркое мигание сигнальных ракет над берегом озера, на низкие траектории танковых снарядов на окраине, улавливал скрежет, отдаленное гудение моторов; и то, что испытывал он сейчас в землянке, обнимая горячие, покорные плечи Лены, еще ощутимо, пьяно жило в нем: близость ее тела, влажные пальцы на шее, податливые, отдающиеся губы. И не верил, что только что по-мужски впервые целовал женщину там, в землянке, и она целовала его с исступленной решимостью, готовая отдать ему себя.
Он пошел по траншее. Возле огневой позиции вполголоса окликнул часового. Никто не отозвался. Перешагнул через бруствер, увидел часового – Ремешкова – и весь расчет: сидели на расстеленном между станин брезенте. Разговаривали шепотом, курили. Спал один Горбачев. Лежал на снарядных ящиках, накрыв голову плащ-палаткой, шумно посапывал, ворочался неспокойно во сне, двигал кирзовыми сапогами. Из голенищ забыто торчали автоматные магазины – видимо, давили ноги.
Завидев Новикова, все разом повернули головы, пристально, выжидающе смотрели на него. Ремешков, до этого говоривший что-то, вытер ладонью рот, сморгнул, крепкие молодые скулы отсвечивали на зареве розовым.
– Почему не спите? – спросил Новиков. – Бой начнется, носом клевать будете?
И сел на бруствер. Порохонько вдавил окурок в землю, мрачно, с перерывами вздохнул. Потом охватил худые свои колени, уперся в них черным небритым подбородком, узкое лицо передернулось вспоминающей усмешкой:
– Эх, товарищ капитан…
– Танки спать не дают, – пробормотал наводчик Степанов.
Застенчиво, тихонько он поерзал на станине, короткий, толстоватый в теле, расставив ноги, туго обвитые обмотками. Ответил и кашлянул, потер, потеребил широкое, как блин, лицо свое, как бы очищая его, зачем-то посмотрел на руку. Пальцы дрожали.
– На окраину танки вышли. Лупят по высоте прямой наводкой, – снова произнес он виновато. – Видать, сильно жиманули наших в городе? Драпанули там… Может, наш фланг только и стоит?
– Жиманули? – переспросил Новиков.
– Может, этой ночью и в живых нас не будет, товарищ капитан, – робко проговорил Степанов, опять потирая, теребя круглые мягкие щеки.
– Еще на вашей свадьбе после войны водку будем пить, – сказал убежденно Новиков. – Невеста есть у вас? Ждет, наверно.
Степанов с насилием улыбнулся.
– Да, женат я, товарищ капитан. Как раз после школы вышло.
– Терпежу, значит, ниякого, – ядовито вставил Порохонько, по-прежнему прижимаясь подбородком к коленям. – Будь ты, малец, в моей школе, посоветовал бы я твоей мамке снять с тебя штаники да налагать по вопросительному знаку, щоб знал, яка она, алгебра жизни. С жинкой спать – нехитрое дело. – И с обычной своей независимостью обратился к Новикову: – Правильно чи не правильно, товарищ капитан?
Однако то, что Степанов, парень неповоротливый, добрый, застенчивый, был женат, вызвало в Новикове странное чувство, похожее на удивление и любопытство к нему, – оказывается, этот парень испытал то, что не суждено было испытать самому Новикову.
– Это вы, Степанов, хорошо сделали, – заметил Новиков. – И дети есть?
– Не успели мы, – пробормотал Степанов.
– А это плохо, – сказал Новиков, как будто сам имел семью. – После войны солдата должны ждать дети.
Близкий выстрел выделился из звуков боя, раскатисто ударил по высоте со стороны города. Разрыв вырос шагах в тридцати правее орудия. Опадала земля. Осколки, прерывисто фырча, прошли над огневой, увесисто зашлепали за бруствером. И сейчас же за высотой отчетливо простучал пулемет – пули пронеслись левее орудия.
Все смотрели на город.
– Здоровая жаба плюхнула, всамделе танки прорвались к окраинам, – произнес Ремешков, покосившись туда, где упали осколки, но голову не пригнул, только слегка подался книзу.
– Товарищ капитан, видели? Где они, фрицы? – встрепенувшись, с хрипотцой заговорил Степанов. – Под нос зашли. Не выдержали там, а мы стоим…
Теперь все вопросительно глядели на Новикова. Солдаты вроде бы ждали от него подтверждения, что немцы действительно прорвались к окраинам города, что на пространстве между окраиной и высотой, по-видимому, уже мало пехоты или вовсе нет ее.
Новиков знал: могло быть то и другое, но, что бы ни говорил он сейчас успокоительное, обнадеживающее, лживо-бодрое, это не рассеяло бы тупой тревоги, и понимал, что успокаивать солдат не имело смысла. И Новиков сказал резко:
– Убедить себя в том, что немцы захватят город и прорвутся в Чехословакию, легче всего. Но если они прорвутся, а мы их пропустим, считайте, Степанов, что война продлится. Хотите этого? Я тоже нет. А мы можем их пропустить, и они уйдут без боя. Спокойно уйдут, подавят восстание словаков, чтобы воевать потом. Вы поняли? На какой черт тогда положили здесь половину батареи? Да и не только мы!.. Что молчите, Степанов?
– Да что вы, товарищ капитан? Да я же просто… – забормотал в замешательстве, все щупая, дергая мясистые щеки.
– Ладно, бывает. Будем считать, что этого разговора не было, – уже дружески сказал Новиков и чуть-чуть улыбнулся. – Ремешков, что вы это тут рассказывали? Не секрет – послушаю, секрет – уйду.
– Тоже чушь плел про якусь
