Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

От стены до окна стол раздвинут, а на полу мы видим бутылки, консервы невиданных свойств и ещё не раскрытые свёртки. Это всё дефицит, добытый практичным Аркадием. Мы накрываем стол, и минут через сорок, пройдя мимо нас в заднюю комнату и поощрительно кивнув при этом, тётя Тамара ещё через четверть часа выходит уже в подобьи ветреной Венеры. Она, с приглаженными волосами, в тёмном платье, украшенном овальной брошью, усаживается к накрытому столу и милостиво принимает поздравления.

Когда я познакомился с романом Марио Пьюзо «Крёстный отец» (Ирина вслух с листа переводила польское издание), я в образе потрясающего дона Корлеоне видел только лицо и фигуру Аркадия.

Он (Аркадий) был невеликого роста, но очень крепко сложён, от него веяло уверенностью и силой. Особенно красивой и мощной была голова, как будто вылепленная талантливым скульптором, желающим рельефно показать мощь и властность. Да, да — просто дон Корлеоне! Хотя на самом деле Аркадий от природы был мягок и добр, но при надобности мог и умел за себя постоять.

Весной пятьдесят первого Аркадия арестовали. Причин никто не знал, и наши матери старались об том поменьше говорить. Все были в некотором оцепенении. По удивительной случайности, после ареста тёти Веры в Краснодаре в конце войны, никто из нашей родни в мясорубку не попадал, и теперь все боялись хоть словом или жестом повредить Аркаше. Один только семейный наш профессор провещился как надлежало:

— Значит, виноват. У нас зря не арестовывают!

Аркадий на Лубянке прошёл одиннадцать ночных допросов, но на себя почти что ничего не брал. В конце концов остался просто анекдот.

В те времена в нашей славной стране существовала масса всевозможных движений за что-нибудь или же против. Помимо всеобщего движения «борьбы за мир», придуманы были движения за что-нибудь лучшее. Ну, скажем, за звание лучшего хлебороба, лучшего шахтёра, лучшую доярку…

И вот — по чьему-то доносу — в дело Аркадия вошёл и там остался следующий эпизод: что будто бы Аркадий где-то кому-то сказал, что звание лучшей доярки нужно было присвоить… Гитлеру, поскольку он, перед тем как на нас напасть, доил нас до последнего дня и выдоил из Страны Советов всё, что хотел: хлеб, мясо, уголь, металл и т. д.

Эпизод потянул на десять лет по пятьдесят восьмой статье: вооружённое восстание, шпионаж, совершение террористических актов, контрреволюционная пропаганда или агитация…

— А что ж тут удивляться? — говорил через четыре года вернувшийся Аркадий. — Со мной был в лагере один завхоз из Тулы. Он был в Москве, в командировке, пошёл на Красную площадь, и сильно ему понравилось, как автомобили выезжают из Спасских ворот, а часовые честь отдают… Он и стал ждать следующего сеанса. Поближе подошёл и заглянул в Спасские ворота. Тут двое в штатском взяли под руки и отвезли на Лубянку. Десять лет по пятьдесят восьмой за терроризм! Мы эту статью так называли: сто шестнадцать пополам.

При отправке в Воркутинский лагерь Аркадия сопровождало предписание: «использовать на тяжёлых работах». Использовали его на строительстве дороги. Однажды подошёл к Аркадию опер.

— Ты врач?

— Врач.

— Пойдём со мной.

Опер привёл Аркадия к себе домой, где у него буквально помирал ребёнок, и не знали, что делать. Аркадий мальчика осмотрел, определил аппендицит на грани перитонита и велел срочно вести в город, в больницу. Ребёнка спасли.

Аркадий стал работать в медпункте. Однажды ему сказали, что завтра с утра в медпункт придёт авторитетный вор. Аркадий заранее посмотрел его медицинскую карту. Когда «больной» явился, Аркадий велел ему снять рубаху, приложился ухом к татуированной груди и заглянул тому в рот. Затем сказал:

— Так, милый, у тебя туберкулёз и сифилис, и ты на марафете.

— Доктор! — вскричал изумлённый урка. — Да ты же не лепила, ты колдун! Как в книге прочитал… Слушай, доктор, ты у меня в законе будешь!

У вора кликуха была Володя Конь. Через два дня Аркадий заметил, что у него на сапогах прохудились подмётки. Он пошёл в лагерную сапожную мастерскую. Сапожник корпел над чьими-то ботинками, двое зэков ждали очереди, но когда сапожник увидал Аркадия с сапогами, чьи-то ботинки отбросил, схватил Аркадиевы сапоги, за двадцать минут поставил новенькие подмётки и наотрез отказался от денег.

Так стал Аркадий в лагере особым человеком.

Весной пятьдесят третьего к Аркадию явилась делегация от воров, и его спросили:

— Доктор, а что такое дыхание чистока?

— Чейн-Стокса? А это у кого?

— Доктор, без понта… Большой Пахан.

— Ну, значит, он уже не живёт.

— Как?! Отвечаешь?

— Ну, если весточка сюда дошла… Ну, сколько дней? С таким дыханьем столько не живут.

Урки, притихшие, ушли, а через десять минут вся зона побросала работу и высыпала на ещё заснеженный плац. Кричали «ура», бросали в небо шапки, смеялись и рыдали от счастья.

Охрана безмолвствовала, опасаясь себя обнаружить.

Когда Аркадий Ефимович вернулся, и я прибежал в их квартиру у Красных ворот, он сидел за круглым столом перед графином водки с лимонными корочками. Он встал, поцеловал меня и стал расспрашивать. Я что-то отвечал, а Колька с Сашкой всё дополняли и уточняли, споря друг с другом и с трудом удерживаясь от драки.

О лагере рассказал Аркадий только одно. Что была у них там художественная самодеятельность, и очень большим успехом пользовался конферанс, где один зэк спрашивает, а другой отвечает:

— Какой твой любимый город?

— Воркута!

— А какая любимая песня?

— Прощай, любимый город!

Когда беседа окончилась, графин Аркадия был совершенно пуст, а в лице его, голосе и жестах ничто не изменилось.

Колька, младший сын Аркадия и тёти Тамары, был подвижный и кучерявый, как маленький Пушкин. Он всегда что-то мастерил, по большей части кораблики и корабли различных свойств и назначений. Он легко мог разобрать и собрать втулку велосипедного колеса, а когда кто-нибудь нежелательный просил у него прокатиться, отвечал компетентно:

— Не могу. Задняя втулка барахлит.

Зато старший, Сашка, выделялся толстоватой рыхлостью, неуклюжестью и постоянной (кроме особенных случаев) апатией. В отличие от младшего брата, он совершенно никогда и ничего не делал, а рукой брал только книгу, ложку, конфеты и куски торта, которые потолще. Причём апатия его и при поедании торта не покидала, и он сомнамбулически, бесстрастно, как землеройный экскаватор, протягивал неразвитую кисть к тарелке с тортом, переправлял в рот кусок с толстенным слоем крема и возвращал через минуту руку к другому куску… И так до полного исчезновения предмета.