Подкова на счастье - Антон Юртовой
Конечно, «закрыть» жизнь полностью никому бы не удалось.
Мне вспоминается один из художественных фильмов по теме Великой отечественной, первым увиденный мною, когда страна ещё терпела поражения.
Вечером, по случаю редкого приезда в село кинопередвижки, в помещении, временно отведённом под клуб, что называется, яблоку негде было упасть. В фильме рассказывалось о зверствах, учинённых гитлеровцами на советской земле.
Страшные истязания проводились всюду, где фашисты ни появлялись, в том числе на захваченной ими глухой лесопилке. Там военнопленных и сопротивлявшихся не только расстреливали, умертвляя сразу, но и подвергали пыткам, бросая их перед лицом ещё не казнённых под вращающуюся стальную пилу, когда были слышны ужасные крики и вопли жертв…
Негодование по поводу представленного охватило зрителей до такой степени, что они не могли выразить его в голос и тяжело, мрачно молчали. Боль пронзила каждого. Но когда фильм закончился и посмотревшие его расходились, по селу, в разных его местах я услышал пение…
Будто бы вовсе некстати, но без него у нас не обходилось.
Хотя бы две-три девушки, сойдясь вместе, а то и одна, да если тут ещё оказывался кто из юношей или даже подростков, не прочь были распеться в полный голос, перебирая одну за другой многие народные или новые популярные мелодии…
Распевки по образцу художественной самодеятельности в селе ещё только начинали практиковаться, поскольку для этого и постоянного места не находилось, и желающих, в том числе тех, кто мог бы грамотно вести соответствующие занятия.
Пение было в ходу в традиционном, неформализованном виде, когда не считалось зазорным показывать своё умение не где-то в тесном официальном помещении, а на просторе улицы, на завалинке, даже где-нибудь на лугу или в поле, работая или направляясь на работу или же, по её окончании, – на пути домой; то есть и время для этого могло использоваться любое, а не только вечернее, и пели не только молодые.
Хотел бы особо отметить, что петь имели охоту и умели достаточно хорошо, не обязательно собираясь вместе, но и находясь дома, в избе, среди своих, и даже – наедине. Ничего претенциозного в этом своеобразии не содержалось. Таким издавна и почти всюду в глубинке было представлено песенное народное творчество. Аккомпанирующими средствами оставались преимущественно гармонь, балалайка или домра, да и то часто обходились без них.
Многое изменилось позже, особенно с появлением проигрывателей, развитием кинематографа и радио, а пока певческое деревенское искусство, не скованное ограничениями идеологий, существовало как независимое, свободное и тем по-настоящему ценное.
Проникновенные, долго не старевшие мелодии о тяжкой житейской участи каждого, о радостях быстро проходящей молодости, о любви, внутренней неуёмной печали и надеждах на что-то осветлённое, называемое счастьем, входили важнейшей составной частью в местный песенный репертуар, и если в нём что менялось, то как бы само собой, без каких-либо указаний со стороны и – без штатных менеджеров.
В этом случае в пении сохранялся ресурс его воспроизводства и развития, когда сами исполнители брались обогатить традиционный репертуар, сочиняя мелодии и слова к ним.
Сводилось такое творчество по большей части к неким поспешным пробам, в которых результату устояться удавалось редко; однако стремление здесь не игнорировалось и было, что называется, обыденным фактом.
В селе знали несколько певуний, имевших на своём счету сочинённые ими напевы, как правило, недостаточно совершенные по «выделке», но глубоко лиричные, всем хорошо понятные в их простоте и трогательной чувственности. Уже подходило время, когда такая своеобразная культура должна была остаться в прошлом под воздействием новых стилей. Новое хотя и не могло превзойти её, как форму, в которой удерживалось и трепетало естественное, то, что принадлежало народной среде, но тут по-своему сказывалось течение общественной жизни в её актуальных проявлениях и в изменчивости.
Не вполне выражавшее духовную суть народного, новое получало поддержку и даже становилось популярным. К примеру, так обстояло дело с произведениями патриотического плана. Как исходившие из доктрин о защите отечества они, такие произведения, активно проникали в сельскую среду и в некоторой части оказывались в ней достаточно любимы, прежде всего – молодёжью; хотя это, конечно, был суррогат, где даже непритязательный вкус мог легко различать созвучия, соответствовавшие строгим тогдашним штампам официальной пропаганды, – как вербальным, так и мелодийным.
В целом же достаточно гармонично сосуществовали самые разные жанры. Я, как быстро узнававший песенное искусство в его содержании, более естественном, чем официальном, предпочтение отдавал песням народным, лирическим. Их с удовольствие пела наша мама. В её исполнительской обойме я насчитал более двух десятков песен, как правило, коротких, но весьма колоритных, «вывезенных» ею из Малоро́ссии, хотя среди них были также произведения литовского происхождения, что указывало на историческую родину исполнительницы, а также – местные, здешние.
Голос она имела мягкий, чувственный. Пела негромко, задушевно, лирично, не напрягаясь, как это бывает в привычке исполнения «для себя». Выбирала время, больше в процессе какой-нибудь затяжной домашней работы. Со своим голосом ни от кого не пряталась, не отделялась, и можно было, усевшись с нею рядом или даже издали, слушать её, очаровываясь мелодикой и тонкой чувственностью каждой ноты, озвученной вместе с относящемуся к ней слову или слогу…
Вряд ли ей было дано отвлечься пением от неусыпной тревоги и глухой, беспокойной насторожённости, какие держались в ней с тех уже давних для неё пор, когда начинали приходить к ней горькие житейские тяжести и потери. Но не следовало сомневаться: облегчение в своём странном статусе супруги бе́з вести пропавшего всё-таки навещало её и как-то её поддерживало, пусть и недолго.
Я отмечал это по осветлению, сквозившему в чертах её усталого лица, забывавшего об улыбке и теперь искрившегося ею, в молодеющих зрачках глаз. Достойным восхищения я мог считать её неубывающее внешнее спокойствие, добытое в терпении, в бесконечных делах, когда не забывается о главном и значительном.
Ни в малой степени этим не портилось её пение, насыщенное волнительностью и соучастием… Не пристало мне говорить о себе как воспринявшем её образ в том его прекрасном обрамлении, какое мне очень редко доводилось наблюдать в других людях. Подрастая со своими открытиями, огорчениями и обузами, я особо не стремился к заимствованиям и предпочитал укрепляться в добытом самостоятельно.
Песнями я заслушивался не только мамиными. Было вдоволь к чему
