Николай Внуков - Тот, кто называл себя О.Генри

«Короткий Рассказ не есть Короткий Рассказ, если он не обладает оригинальностью, яркостью стиля, сжатостью, единством, великолепным содержанием и выдумкой», — любил повторять он.

Прошел еще месяц.

Билл выработал себе режим: две тысячи слов утром, две тысячи — после обеда, потом прогулка по Нью-Йорку (район Пятой авеню, взгляд на виллы миллионеров, Шестая авеню, знакомство с «дном» города, поворот, Двадцать девятая улица, еще поворот, Грамерси-парк, последний поворот, легкий коктейль или пиво в какой-нибудь закусочной) и с одиннадцати вечера до половины первого ночи — правка рукописей.

Седьмого числа каждого месяца он отсылал один рассказ Ноблю, шестнадцатого — Гилмену Холлу и «под занавес» — рассказ Мак-Клюру.

Потом стало чего—то не хватать.

Иногда во время работы к столу подбиралась тоска. Хотелось веселой, непринужденной болтовни, музыки, ярких огней, смеха, пестроты, праздничного шума.

Он вспомнил толстяка Дэвиса.

Ему с самого начала понравилась улыбка на широкой физиономии младшего редактора, его манера держаться и вести разговор.

«С таким можно куда угодно», — подумал он и написал Дэвису записку:

«Дорогой Бобдэвис, что вы скажете насчет того, чтобы вечерком удариться в кафе «Франс» для легкого отдыха? Я люблю болтать под музыку и запивать впечатления добрым шотландским виски.

С. Портер»,

Ответ последовал немедленно: «Я согласен».

Днем Нью-Йорк казался поблекшим. Трех и четырехэтажные дома, некрасивые, старые, построенные все на один манер, сжимали своими однообразными фасадами неширокие улицы. Нижние этажи были сплошь заняты закусочными, лавчонками с крохотными пыльными витринами, частными конторами и распивочными. Железные каркасы реклам, плакаты ревю, прислоненные прямо к стенам, сами облупленные стены, ворохи бумажного мусора на тротуарах, лотки с овощами и фруктами, выдвинутые в самую гущу толпы, — все это выглядело ярмарочно, неряшливо, иногда — просто убого.

Город оживал ночью.

Вспыхивали огни на Бродвее и Манхэттене. Фасады прочерчивались световыми линиями. На улицах появлялись хорошо одетые женщины и мужчины. Через окна, через неплотную ткань занавесей, взгляд проникал в яркую глубину ресторанчиков, где за мраморными столиками велись шумные разговоры, на подсвеченных снизу эстрадах танцевали молоденькие разбитные герлс и негры-музы-канты потели над своими банджо и трубами.

Билл не любил грохота и завываний джаз-бандов. Ему нравилась мягкая, ласковая, минорных тонов музыка. Под нее было легко думать, изобретать сюжеты, мечтать. Он облюбовал кафе «Франс» именно поэтому.

Сюда он и привел Дэвиса.

Они заняли столик в углу, дальнем от входа, и заказали бутылку шотландского.

— Приятное местечко, — сказал Дэвис, оглядываясь.

— Да, здесь недурно, — отозвался Билл.

Они пили виски маленькими глотками, надолго отставляя стаканы, курили и разглядывали посетителей. Маленький оркестр, отгороженный от зала полупрозрачным тюлем занавеса, заиграл что—то знакомое, неторопливое, затаенное.

Дэвис, размякший от уюта, музыки и виски, вопросительно посмотрел на Билла.

— «Камыши» Куперена. Это единственное место в Нью-Йорке, где их умеют исполнять, — сказал Билл.

— Откупорили вторую бутылку.

— А знаете, как все началось? — спросил Дэвис.

— Что?

— Наше знакомство.

Билл покачал головой.

— Ведь это я открыл вас.

— Ну, нет, — сказал Билл. — Приоритет принадлежит Мак-Клюру, за ним следует Гилмен Холл, потом Мэнси.

Я открыл вас Ноблю, — сказал Дэвис — Мы — я и Хайбиндер — прочитали «Красное и Черное» и «Художников». Хайбиндер посоветовал подложить журналы на стол шефу. «Идиотом он будет, если пропустит эти рассказы», — сказал он. Однако Нобль не оказался идиотом. Он вызвал меня, ткнул пальцем в вашу фамилию и сказал: «Иди и отыщи этого человека. Сначала предложи ему сорок долларов. Если не согласится — пятьдесят. В третий раз можешь набавить до шестидесяти». Я пришел к вам. Помните разговор? Вы засмеялись. Смех был хороший. Добрый. Я увидел, что торговаться бессмысленно и сразу предложил шестьдесят долларов. Вот как было дело.

Оба расхохотались.

— Спасибо, дружище, — сказал Билл.

За соседний стол уселась девушка, рыжеволосая, синеглазая, в шуршащем зеленоватом платье. Она оглянулась, увидела Билла и кивнула ему головой. Билл привстал, поклонился.

— Кто это? — спросил Дэвис.

— Так… Статистка в кордебалете. Я, к счастью, незнаком с дочерями миллионеров.

— Красивая девушка.

Билл грустно усмехнулся.

— Ее искусство стоит восемь долларов в неделю. После каждой получки она откладывает пятьдесят центов, а в конце месяца надевает свое лучшее платье, приходит сюда и «просаживает деньги с шиком», как она выражается.

— Вы ее хорошо знаете?

— О нет, мы только здороваемся и улыбаемся друг другу. Но жизнь-то этих девушек я знаю. Смотрите, сейчас она закажет портвейн и миндальное пирожное.

И действительно, через минуту перед девушкой поставили то и другое.

Бокал портвейна стоит сорок центов, а пирожное — пятнадцать. Через полчасика она закажет шампанское и ананасное мороженое. Это стоит ровно доллар. Потом немного спаржи — тридцать центов. И пятнадцать центов она дает на чай официанту. После этого кошелек ее пуст. Я знаю.

Черт побери, Билл, — воскликнул Дэвис, — ну и мастер же вы наблюдать!

— Работа, — улыбнулся Билл.

Он пригубил из стакана и, задумчиво глядя на девушку, произнес:

— Вот из-за такой рыжеволосой, из-за глупого легкого флирта меня чуть не убили в Южной Америке.

Дэвис придвинулся ближе и положил руки на колени,

— Рассказывайте. Вас я могу слушать весь вечер.

— В Мексике это было, — сказал Билл. — В столице. Не помню уж по какому случаю, в центральном отеле готовился грандиозный бал. Должны были присутствовать все видные граждане города, сам президент Порфирио Диау, весь кабинет министров и знать. Очень интересная штука, эти южноамериканские рауты, уж я-то на них насмотрелся. Однако этот чуть не вышел мне боком. И вот как. После официальной части начались танцы. Я стоял, прислонившись к колонне, и сравнивал костюмы испанцев и американцев. Я пришел к заключению, что у американцев нет национальных костюмов, как нет национальных традиций. Зато испанские дамы в тончайших шелковых чулках и в ярких широких кушаках, повязанных поверх красиво облегающих их фигуры костюмов, великолепно подходили ко всей обстановке зала и к самому духу вечера. Знаете, у них развито какое-то особое поэтическое чутье к одежде.