Дмитрий Оськин - Записки прапорщика

— Удовлетворение! — рассмеялся я. — Вы понимаете, о чем вы говорите? Мне достаточно вызвать своего денщика и двух обозных солдат, чтобы они вас излупили, как Сидорову козу.

— Я требую удовлетворения!

— Хорошо. Ларкин, у меня есть в чемодане флакон с одеколоном, принесите капитану Вишневскому.

— Вы шутите! — стукнул Вишневский кулаком по столу.

— Нет, не шучу. Я полагаю, что удовлетворение должно именно в этом и заключаться, чтобы дать вам выпить флакон одеколону, и через полчаса вы будете с пьяными слезами говорить то, что вы, как честный человек, думаете.

— Плебей, мужик, не понимающий офицерской чести и долга!

— Но зато я прекрасно понимаю настроение и желание неплебейских офицеров и думаю, что флакон одеколона — высший предел мечтаний неплебейского офицера в тот момент, когда негде достать более крепких напитков.

— Я с вами не знаком и руки вам больше подавать не стану!

— Не буду огорчен этим.

— А ну чорт с вами! С плебеями у меня плебейские отношения. Одеколон же ваш выпью.

— Я в этом ни минуты не сомневался.

Наш спор и ругань были прерваны появлением незнакомого офицера в форме автомобильных войск.

— Прошу извинения, — заявил вошедший, красивый, высокого роста мужчина лет тридцати пяти, одетый в изящные ботинки, поверх которых блестели лаковые гетры. На его погонах красовались три звездочки. — Позвольте представиться: поручик 3-го автомобильного дивизиона Марценович.

Мы привстали.

— Разрешите передохнуть у вас.

— Пожалуйста, пожалуйста, — рассыпался в любезностях Вишневский. — А где ваш одеколон? — сердито обратился он ко мне.

— Сейчас денщик подаст.

— Вы одеколон пьете, господа? У меня с собой две фляжки спирта.

— Тогда вы совсем желанный гость. Садитесь, будьте хозяином.

— Я, господа, уже двое суток не спал. Если позволите, выпью с вами немного чая, может быть немного спирта и сосну.

— Располагайтесь, как у себя дома.

Ларкин притащил флакон одеколона и три стакана.

— Убери, Ларкин, одеколон, капитан Вишневский пьет только спирт, — смеясь сказал я, но Вишневский промолчал.

— Неужели, господа, вы одеколон пьете? — обратился ко мне автомобилист.

— Сам не пью. Угощаю капитана за отсутствием более приличных для него напитков.

— Плюньте, у меня достаточно спирта!

Но Вишневский уже разлил по стаканам из фляжки гостя, выпил и довольно крякнул.

— Мне помнится, что ваш автомобильный отряд стоял в Тарнополе? — спросил он гостя. — Значит, и вы подверглись несчастью отступления?

— Полгода мы жили там. Думали и уверены были, что тарнопольские жители и русская армия одно целое. Какие прекрасные женщины! И вы представьте себе, господа, как рухнули мои иллюзии!

— А вы выпейте, — пододвинул к нему стакан Вишневский.

— Два дня пью, не помогает. Вы видите мой мундир? — поднялся он, показывая китель, покрытый густыми пятнами.

— Эка важность, грязный китель! Наши гимнастерки еще грязнее.

— Ваши гимнастерки покрыты чистой и честной грязью, а мой китель покрыт позорнейшей, гнуснейшей грязью.

— Вы не волнуйтесь. Расскажите, что это за гнусная грязь.

— Мне совестно, — начал глухим голосом поручик. — Мы стояли в самом центре Тарнополя, когда солдафоны начали осуществлять свою свободу. Выгнали, и не только выгнали, а предварительно избили капитана, начальника нашего отряда. Меня, как добропорядочного офицера, сделали командиром. Четыре месяца цацкался я с солдатами. И если отдыхал когда-либо душой, то только среди тарнопольской интеллигенции. Отступление. Кругом паника, кругом бегут, грабят, жгут. Начали грабить тот дом, где я квартировал. Принял меры. Стрелял. Спас имущество от разграбления. Обеспечил той семье, где я находился, спокойствие. А плоды моих действий… видите китель, — после небольшой паузы произнес он.

— В чем же дело?

— Когда стали взрывать склады со снарядами, через Тарнополь стали проходить пехотные части. Я, как командир специальной части, должен был поехать вперед, чтобы ни одна машина не досталась противнику. В это время, вы не можете себе представить… дайте еще спирту.

Я налил ему в стакан из фляжки.

— Стоило мне выйти на подъезд, — продолжал поручик, хватив залпом налитый спирт, — как со второго этажа на меня вылили горшок с экскрементами. Вот китель, видите?

— Почему же вы не перемените?

— Сволочь денщик удрал с повозкой, и не знаю куда.

— Может быть вам все это показалось?

— Понюхайте, капитан, — и он поднес китель к носу Вишневского.

— Да, действительно мерзко пахнет.

— Мерзко… а вы представляете, насколько это было мерзко, когда вся эта гнусь лилась мне на голову?

— Полюбили вас, значит, в Тарнополе? — наивно спросил я поручика.

— Но может быть это — месть за что-нибудь? Может быть вы какую-нибудь женщину оскорбили?

— В этом доме ни к одной не притрагивался. Из других ходили. Китель я, конечно, себе куплю другой, но честь офицерская, господа… Надо вам сказать, вообще в Тарнополе творилось что-то невообразимое. Как я уцелел, сейчас совершенно не представляю себе. Из многих домов бросались камни, стреляли из револьверов. А в двух-трех местах были брошены даже бомбы.

— Странно, — сказал я. — Вы там жили долгое время. Почему же в ответ на вашу любезность к населению подобная непорядочность?

— В Тарнополе — сплошь большевики и жиды. Жиды и стреляли.

— Жиды… а сами вы их видели?

— Разве их увидишь, они, сволочи, из-за угла, из окон. Ну, попадись кто-нибудь из них — повешу!

— Если вас не успеют до того прикокошить!

— Вы смеетесь, поручик, — пьяными глазами посмотрел на меня автомобилист.

— Какой тут смех! Посмотрите на ваш китель. Мало того, что пятна на нем, от него еще разит.

На два дня наш обоз застрял в деревне Хревин. Установив, где находится штаб дивизии и полка, разместившись с Боровым и Вишневским в одной хате, я отправился в штаб дивизии. Обратился к административному адъютанту Трофимову с просьбой прикомандировать ко мне одну из подвод дивизионного обоза для перевозки вещей до тех пор, пока не подойдет ко мне прикомандированная ранее повозка 11-го полка, а также дать мне помещение.

Трофимов предложил остановиться с ним. Не будучи с ним знаком, я предпочел перебраться в другую хату.

Среди писарей канцелярии дивизии оказалось несколько знакомых. Один из писарей Ищутин сообщил мне под великим секретом, что имеется распоряжение из штаба верховного главнокомандующего о введении на фронте смертной казни.