Юлий Оганисьян - Абд-аль-Кадир

Абд-аль-Кадир был аристократом духа. Только в пределах духовного признавал он иерархию. Только там, по его убеждению, оправдано неравенство, предвечно установленное самой природой или всевышним. Неравенство же, сотворенное обществом, несправедливо и бесчеловечно.

А вот как понимали равенство те, кто пытался направить эмира на путь истинный. Маршал Бюжо, пытаясь склонить его к отказу от стремления покинуть Францию, писал ему: «Я хотел бы, чтобы Вы решили принять Францию как свою вторую родину и попросить правительство пожаловать Вам собственность с правом передачи ее Вашим наследникам. Вы бы, таким образом, заняли положение, равное тому, которым пользуются самые влиятельные люди в нашей стране, и могли бы свободно исповедовать свою религию и воспитывать своих детей в соответствии с Вашими желаниями».

Слова маршала обнаруживают систему нравственности, противоположную той, о которой речь шла выше. Это — плебейская система, это — нравственность собственника и эгоиста, чуждая эмиру и совершенно неприемлемая для него. «Даже все сокровища мира я не променял бы на свободу, — ответил он Бюжо. — Я не требую ни милости, ни покровительства. Я требую одного: выполнения данных мне обязательств».

Здесь перед нами диалог между плебеем и аристократом духа. И если последний соглашался вступать в этот диалог и даже называл в письмах своего собеседника «другом» и «великим деятелем», то это проистекает, как и в других подобных случаях, из личных свойств эмира, а никак не из почтения перед высоким общественным положением его корреспондента. Он видел в человеке прежде всего человека. Он мог вступать в общение с людьми — кем бы они ни были — только на основе равенства. С соотечественниками это получалось, естественно, само собой. Чтобы уравняться в общении с победителями, ему приходилось либо возвышать их, либо снисходить до их уровня. Именно эмир снисходил до них, а не наоборот, как это представляется во множестве французских книг.

Абд-аль-Кадир был великодушен. Его характер был свободен от мстительности, злобливости, обидчивости. Он не страдал ни высокомерием, ни тщеславием. Ему было жаль людей, которые ради корысти идут на низость. Он даже сочувствовал тем, которые поступали с ним несправедливо и вероломно. По словам современника, в общении с ними «он пытался освободить их от бремени предательства и позора».

Сострадая им, он не становился в позу праведника и моралиста, соизмеряющего человеческие поступки с некими отвлеченными принципами добра и зла. Он жалел их так, как жалеют от природы неполноценных людей. Это сострадание естественно излучалось из самого характера Абд-аль-Кадира, а отнюдь не из его религиозности, как можно было бы предположить, если бы он был христианином. Идеи жертвенности, искупления, всепрощения, образующие христианские нормы нравственности, чужды исламу, в котором эти нормы основываются на патриархальных нравах племенных общин.

Был в подходе эмира к общению с бывшими врагами и элемент той глубокой скептической иронии, которая бывает свойственна философски устроенным умам и которая проистекает из осознания бренности мирской суеты.

«Дом строится для того, чтобы разрушиться, человек рождается для того, чтобы умереть», — говорил Абд-аль-Кадир.

Склоняясь перед победителями, эмир не унижался и не хотел унизить их. Он просто пытался общаться с ними «на равных». Эмир не мог знать, — кто упрекнет его в этом?! — что представители нового для него мира обрели бы способность к естественному человеческому общению только тогда, когда весь этот мир был бы опрокинут.

Чем ничтожней был перед ним человек, тем ниже приходилось Абд-аль-Кадиру наклоняться. Самые низкие поклоны достались на долю Наполеона III. Авантюрист, интриган, человек без чести и совести, он, как раз в силу своего ничтожества, смог оказаться на вершине государственной власти. Беспринципность методов, социальная демагогия, политическое мошенничество сделали Луи Бонапарта, натужно пародировавшего своего великого дядю, фигурой, временно подходящей для большинства мелкой и крупной буржуазии, армии и части рабочих. Благодаря этому, как писал К. Маркс, «самый недалекий человек Франции получил самое многостороннее значение. Именно потому, что он был ничем, он мог означать все, — только не самого себя»[9].

В 1848 году Луи Бонапарт был избран президентом Франции. 2 декабря 1851 года, распустив национальное собрание, он произвел государственный переворот, который открыл ему дорогу к императорскому трону.

В октябре 1852 года Бонапарт отправляется в поездку по Франции. Он ищет популярности. Ему нужно подготовить французов к реставрации монархии. Он изворачивается и лавирует в своих речах, по мере надобности меняя и переиначивая их политический смысл. За ним следует целая свора советников, следящих за тем, чтобы их многоликий подопечный не сорвал игру. «Они, — пишет К. Маркс, — вкладывали в уста своей марионетки слова, которые, смотря по приему, оказанному президенту в том или другом городе, означали бы — в качестве девиза политики президента — или республиканское смирение, или выдержку и настойчивость»[10].

В этой-то поездке Бонапарт наряду с другими демагогическими жестами объявляет и об освобождении Абд-аль-Кадира. По настоянию своих советников он даже прибывает 16 октября в замок Амбуаз, чтобы лично известить эмира о своем благодеянии. Представление было тщательно подготовлено, выгоды учтены, последствия предусмотрены. Восстанавливая справедливость, президент, увеличивает свою популярность, опорочив заодно предыдущее правительство; связывает благодарностью эмира, что важно для колониальной политики; повышает свой престиж в Европе. А речь-то идет всего-навсего о перемене места ссылки Абд-аль-Кадира.

«В течение долгого времени, — читает Бонапарт заранее заготовленную речь, — Ваше заточение вызывало во мне подлинную боль, ибо оно» беспрестанно напоминало мне о том, что предшествующее: мне правительство не выполнило обязательств, взятых на себя перед поверженным врагом: в моих же глазах нет ничего более унизительного для правительства великой наци», чем злоупотребление силой в целях нарушения своих обещаний. Великодушие — всегда лучший советчик, и я убежден, что Ваше пребывание в Турции не вызовет нарушения спокойствия в наших владениях в Африке.

Ваша религия, как и наша, признает покорность перед указаниями Провидения. Если Франция господствует над Алжиром, то только потому, что этого хотел Бог, и наша нация никогда не откажется от этого завоевания».

Расчеты советников президента оправдались. От Абд-аль-Кадира скрыт истинный смысл происходящего. Он не видит ни обмана, ни лицемерия, заключенных в словах Бонапарта. Он видит перед собой первого облеченного высокой властью француза, который поверил ему, признал несправедливость, выполнил данное ему некогда обещание. Растроганный узник целует руку своего освободителя, выросшего, наверное, в этот момент в собственных глазах до высоты подмышек своего великого дяди, но в действительности оставшегося тем, чем он был, — ничтожеством, с которым Абд-аль-Кадиру не удалось бы уравняться, даже если бы эмир пал перед ним ниц. Но эмир видит в нем иного человека, которому он и пишет спустя некоторое время: