Елена Прудникова - Самый человечный человек. Правда об Иосифе Сталине

А потом Сталин принял решение: Москву не сдавать. И это было решение именно Сталина, а не ГКО. Маршал авиации Голованов рассказывал, как Верховный отреагировал на предложение Жукова перевести штаб фронта за Москву – это означало, фактически, первый шаг к сдаче города. Армейский комиссар Степанов, посланный на фронт для выяснения положения дел, доложил об этой идее Сталину. Тот некоторое время помолчал, а потом задал совершенно неожиданный вопрос:

– Товарищ Степанов, узнайте у товарищей, есть ли у них лопаты?

– Что, товарищ Сталин?

– Лопаты есть у товарищей?

Степанов, связавшись с командованием фронта, что-то уточняет, потом переспрашивает:

– Товарищ Сталин, а какие лопаты: саперные или какие-то другие?

– Все равно какие.

На том конце провода бодро рапортуют: «Есть лопаты!» И тогда Сталин очень-очень спокойно говорит:

– Товарищ Степанов, передайте вашим товарищам, пусть берут лопаты и копают себе могилы. Мы не уйдем из Москвы. Ставка остается в Москве. А они никуда не уйдут из Перхушково.

Эти дни развенчали еще одну легенду – о трусости и параноидальной подозрительности Сталина. Не опасаясь ни налетов, ни покушений, он открыто ходил по улицам, осматривал причиненные бомбардировками разрушения, проверял посты, понимая, что единственное средство от панических слухов о том, что правительство удрало и бросило город на произвол судьбы, – это если москвичи будут видеть главу государства. Как-то раз после бомбежки какая-то женщина стала его ругать: «Разве можно, товарищ Сталин, так ходить по улицам в такое время? Ведь враг может в любой момент сбросить бомбу!» Он только руками развел: ну так сбросит, что ж поделаешь – как все, так и я… Ну а как еще доказать людям, что Сталин в Москве? Это знание действовало как самое лучшее успокоительное.

Его пытались, правда, уговорить эвакуироваться. Точнее, прямо никто заговорить об этом не решался, все намеками, намеками… Кто-то спросил:

– Товарищ Сталин, можно отправить из Москвы полк охраны?

– Если будет нужно, я этот полк сам поведу в атаку, – ответил Верховный.

…Он по-прежнему ночевал то на «ближней», то на «дальней» даче. Ближнюю немцы старательно бомбили, дальняя находилась в зоне минометного огня. Часто по ночам поднимался на солярий, которым никогда раньше не пользовался, – некогда было! Зато теперь оттуда так удобно оказалось наблюдать за работой зениток. Как-то раз во время особо опасного налета, когда Власик трижды предлагал спуститься в убежище, Сталин ответил: «Власик, не беспокойтесь. Наша бомба мимо нас не пролетит». Прицельное бомбометание было весьма относительно прицельным, но все ж таки одна бомба почти попала – она упала рядом с забором… и не разорвалась. Когда саперы обезвредили ее, то нашли в стабилизаторе бумажку, на которой был нарисован сжатый кулак и написано: «Рот Фронт». Знали бы эти не известные никому саботажники, до какой степени «прицельно» упадет их подарок… В другой раз, уже на дальней даче, получив известие о том, что на территории дачи находится неразорвавшаяся мина, Сталин сказал докладывавшему охраннику: «Вы же танкист и минер. Пойдемте проверим». Они взяли миноискатель и пошли искать мину. Ну, правда, ничего не нашли, но Сталин не прятался за напарника, наоборот, все норовил вперед забежать…

Но это не значит и не может значить, что Сталин готов был погибнуть вместе со столицей, отнюдь… Опять же, это для европейского сознания взятие столицы означает конец войны, а для русского – ничего подобного. Тот же авиаконструктор Яковлев, решившийся задать Сталину вопрос, удастся ли удержать Москву, получил совершенно обескураживающий ответ.

– Думаю, что сейчас не это главное, – сказал Сталин. – Важно побыстрее накопить резервы. Вот мы с ними побарахтаемся еще немного и погоним обратно…

Конечно, это был не 1812 год, и значение Москвы было куда большим, чем в эпоху Наполеона, но и тогда потеря Москвы еще не означала потери России.

Управделами совнаркома Я.Чадаев писал, вспоминая то время: «Сталин обладал очень сложной и своеобразной чертой характера. Ее приходилось редко видеть у других лиц. Иногда при хороших делах, при удачном развитии событий его настроение было прямо противоположно происходящему: он был замкнут, суров, резок, требователен. А когда на горизонте сгущались тучи, когда события оборачивались неприятностями, – он был настроен оптимистически. Именно такое настроение у Сталина было в первый период войны. Когда наша армия отступала, один за одним переходили в руки врагов города, Сталин был выдержан, невозмутим, проявлял большую терпимость, как будто события развиваются спокойно и безоблачно. Чем это можно объяснить? Очевидно, тем, что если бы Сталин стал демонстрировать пессимизм или какое-то уныние, то это удручающе подействовало бы на других, внесло бы растерянность».

Тот же Яковлев с удивлением вспоминал один совершенно необычный визит к Верховному, состоявшийся в самое безумное октябрьское время. «Сталин принял меня и наркома в Кремле, у себя на квартире, в столовой. Было четыре часа дня. Когда мы зашли в комнату, то почувствовали какую-то необычную тишину и покой. Сталин был один. По-видимому, перед нашим приходом он прилег отдохнуть. На стуле около дивана в белом полотняном чехле лежал раскрытый томик Горького, перевернутый вверх корешком.

Поздоровавшись, Сталин стал прохаживаться вдоль комнаты… Он был спокоен. В нем незаметно было никакого возбуждения. Чувствовалось, правда, крайнее переутомление, пережитые бессонные ночи. На лице его, более бледном, чем обычно, видны следы усталости и забот. За все время разговора с нами, хотя и невеселого, его спокойствие не только не нарушилось, но и передалось нам.

Он не спеша, мягко прохаживался вдоль обеденного стола, разламывал папиросы и набивал табаком свою трубку. Делал это очень неторопливо, как-то по-домашнему, а от этого и вся обстановка вокруг становилась обыденной и простой. Успокаивающе действовал также и примятый диван, на котором он только что отдыхал, и томик Горького, и открытая, неполная, лежавшая на столе черно-зеленая коробка папирос «Герцеговина Флор», и сама манера набивать табаком трубку, такая обычная и хорошо знакомая».

Да уж, ничего не скажешь, парадоксальный характер. Можно сдерживаться, владеть собой на людях, но невозможно смоделировать ту «тишину и покой», которые заметил Яковлев, они проистекают от внутреннего состояния. Как можно быть спокойным в такое страшное время? Может быть, это следствие внутренней холодности и равнодушия? Но вот свидетельство маршала авиации Голованова, который внезапно увидел то, чего видеть посторонним было не положено.