Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 4

Примерно также развивались дела и у Анечки.

Чуть сбивши давление, она стала искать общественную работу. Прежде всего, стала старшей по квартире. Фатиха и её выводок дегенератов привезли с собой уйму клопов в дряхлой грязной мебели. Ясно, что клопы ринулись и к нам.

— Клопам и человекам живут вместе, — солидно объясняла Фатиха. — Где будет человекам, там будет и клопам!

Дело не только в разном уровне культуры, в деревенской привычке к грязи и насекомым — дело ещё и в том, что все эти пьяницы и выродки физически слабы и очень устают на нетяжёлой работе. Конечно, им, придя домой, не хочется опять и опять всё переворачивать вверх ногами. Поэтому надо воздать должное упорству Анечки, её самоотверженности: она, прежде всего, работала сама и своим примером заставляла татар кое-как следовать за нею.

Теперь клопов у нас не стало, хотя ревизии и повторные обработки квартиры антиклопином производятся периодически.

Кстати: поддаваясь общему критическому отношению к власти, Фатиха недовольна жизнью из-за частого отсутствия апельсинов и бананов, о которых совсем недавно она даже не слыхала, а старший сын ругает качество советских изделий — он недавно выпил целую бутыль антиклопина и даже не опьянел!

Пока мы воевали с клопами, грязнули в хлебном и молочном магазинах развели тараканов. С ними бороться трудно, потому что мы живём на втором этаже, прямо над местами их массового выплода и сытной кормёжки, а наши картонные стены — как решето, трубы заделаны так небрежно, что когда в недалёком будущем размножатся мыши, а потом и крысы, то и для них пути продвижения уже готовы.

Затем Анечка перенесла свою деятельность в райсобес, поддавшись уговорам сотрудниц помогать им и газетным статьям о том, что работа даёт пожилому человеку хороший жизненный тонус. Однако скоро Анечка заметила, что как только инвалиды-общественники являются помогать, то штатные работники встают, уступают им места и работу, а сами уходят бродить по магазинам или стоять в очередях. Так прошло несколько лет. Наконец, обнаглев окончательно, райсобесницы стали нагружать инвалидок работой для себя лично — сшить платье, связать свитер и тому подобное, Анечка взбунтовалась:

— Это как в лагере! Не хочу! Я — не заключённая!

И ушла из собеса в милицию. Со свойственным ей напором она начала работать в детской комнате. Её стали хвалить. Обещали выдать билет оперативника. И опять всё лопнуло.

— Не могу видеть эту безрукость, эту готовность ничего не делать, чтобы создавать видимость благополучия у нас на фоне американского разложения! Я не желаю думать об Америке, я хочу, чтобы у нас в районе было тихо и хорошо! — волновалась Анечка. — Но как раз этого добиться нельзя: милиция — это говорильня. Приведут нарушителя, потреплют языком и отпустят.

Когда я предложила штрафовать родителей или отдавать под суд, то работники милиции пришли в ужас: это непедагогично! Надо воспитывать и родителей! Всё! Ухожу! Я не желаю играть роль идиотки — им за эту роль хоть платят, а мне она зачем?

И ушла.

А я работаю в товарищеском суде по-прежнему и с интересом наблюдаю дальнейшее развитие тенденций нашей общественной жизни.

Я пережил Сталина, переживу Хрущёва! Я уповаю не на разум нашего руководства, а на его инстинкт самосохранения…

Я рассказал о своём доме и о людях, с которыми я живу. Хочу подвести итоги.

Планировка района плохая, но лучшего, пожалуй, и ожидать было нельзя: страна изолирована от мировой культуры системой выездных виз. Самый тяжёлый грех планировщиков — плотная застройка без места, оставленного в запас на будущее. С ростом материальной культуры придётся сносить хорошие дома под школы, магазины, гаражи… Пока уже люди выселяются из нижних этажей, но их не хватит, и очередь дойдёт до целых домов.

Уровень материальной культуры далеко опередил рост духовного развития. Метро, автобусные и троллейбусные линии, тридцатиэтажные дома, подземные переходы и эстакады — всё это растёт быстро, изменяя лик Москвы чуть ли не из месяца в месяц.

Но замызганный и затурканный советский человек, безмерно перегруженный заботами и устающий от бессмысленной траты сил больше, чем от полезной работы, он духовно растёт только на страницах газет: его рост тормозится неустроенностью жизни, грандиозным беспорядком, прилежно и настойчиво насаждаемым сверху самым высоким руководством страной.

У нас мало настоящих закоренелых преступников, среди восьми тысяч жителей нашего дома — ни одного. Но мелких нарушителей, мешающих честным труженикам спокойно жизнь, — уйма. Жить, работать и творить в таких условиях необыкновенно тяжело и, главное, неплодотворно. Слишком много в нашей общественной жизни тратится сил на преодоление внутреннего трения.

Нет порядка в доме, городе, стране!

Сладкие обещания не выполняются, благородные призывы оказываются обманом, люди устали от несоответствия между тем, что пишется, и тем, что делается вокруг.

Советские славные труженики хотят так мало — здравого смысла, честности и порядка. Хотят уважения к себе.

Дождутся ли они их?

Глава 6. Единоборство двух правд

В конце бурного и тягостного правления Н.С. Хрущёва, после его катастрофического провала с разоблачением культа личности Сталина, неудачной попытки создать свой собственный культ, грандиозного тупика в экономической политике и вынужденного и поэтому резкого поворота назад, к сталинизму, из уст в уста пошёл примечательный анекдот: Сталин якобы оставил своему наследнику два запечатанных конверта на случай своей смерти с надписями: «Вскрыть, если станет трудновато» и «Вскрыть, если станет совсем плохо».

Столкновения с другими претендентами на трон заставили Хрущёва вскрыть первый пакет. Там на листе бумаги была написана фраза: «Вали всё на меня». Наследник так и сделал, но трудности, естественно, только возросли: он взялся за дело, к которому был неспособен. Не видя выхода, он вскрыл второй пакет и прочёл: «Делай, как делал я». Наследник опять послушался совета, внеся только некоторую поправку на недоверчивое время и свой слабый авторитет. Поэтому быстро, как солнечный зайчик, скользнул по поверхности советской жизни коротенький период политической весны начала шестидесятых годов.

Осень шестьдесят четвёртого года — это большая осень заката хрущёвщины, когда отшумели скандалы с оппозиционными поэтами и художниками-формалистами на выставке в Манеже. Как разъярённый кабан, на удивление и возмущение зрителям, Хрущёв выставил клыки и бросился на инакомыслящих, никого не поражая насмерть и покрывая себя позором. В это весьма не подходящее для идеологических диспутов время в Литературной консультации Союза писателей СССР в Москве вспыхнул спор из-за моих записок: это было типично — ведь в эпоху закручивания гаек произведения искусств всегда и везде являются горючим материалом, и вокруг, казалось бы, самых невинных книг разгораются ожесточённые прения, при которых все спорящие прекрасно понимают, о чём именно ведётся спор, и сквозь словесную ширму казённых формулировок говорят то, что действительно думают, — это единственно возможная форма спора при диктатуре: так было в России не раз и не два, это термометр, показывающий лихорадочное состояние страны.