Софи Аскиноф - Московские французы в 1812 году. От московского пожара до Березины

А что же другие французы, которые не ушли с отступающей наполеоновской армией? Многие ли из них жили и вели дела в Москве, которая раньше была такой динамичной и богатой? А. Домерг вспомнил некоего г-на Ламираля, бывшего балетмейстера русского театра, который также должен был ему денег. Он намеревался нанести ему визит, зная, что тот вернулся в Москву после долгих месяцев изгнания, как и он сам. «Но где найти смелость напомнить ему о том, – говорил Домерг, – когда он сам в беде? Так же, как и я, он все потерял, а его дом, чудом уцелевший при пожаре, заняли полицейские и не желали освобождать». Царь Александр I тем временем издал указ, согласно которому имущество сорока заложников должно быть возвращено им в кратчайшие сроки. Но этот указ, как и многие другие, не исполнялся. А. Домерг жаловался на это, обвиняя в бездействии полицию и другие московские власти, прямо покрываемые той же полицией и русским дворянством. «Мы были французами, без поддержки, без протекции; этого было больше чем достаточно, чтобы оправдать любой произвол против нас всемогущей полиции, злоупотреблениям которой втайне аплодировали все придерживавшиеся старого московского духа». При этом француз утверждал, что любит Москву и страдает от отношения русских к иностранцам! В его глазах царь не являлся подлинным самодержцем, потому что пребывал под прямым вредным влиянием аристократии. Он не чувствовал себя защищенным в этой огромной стране, в которой, тем не менее, прожил столько счастливых лет. В конце концов, к счастью для него, г-н Ламираль, несмотря на все трудности, все-таки получил себе свой дом и вернул часть долга А. Домергу. Тот из этой суммы отдал долг старику Жилле, который помог ему в ссылке в Нижнем Новгороде. Итак, все были квиты; счета оплачены, умы несколько успокоились. Для Домерга, проведшего в Москве три месяца, наступил наконец момент отъезда. 8/20 января 1815 года он навсегда покинул этот город без надежды когда-либо вернуться сюда.

Охота на коллаборационистов продолжается

Недели и месяцы, прошедшие после драмы 1812 года, не заставили забыть русские власти о сотрудничестве некоторых французов с оккупантами. Новая власть намерена была продолжать их преследование. Она собиралась успокоить раздражение против нее мерами, которые сама считала восстановлением справедливости и наведением порядка. Сам Ростопчин поддерживал эту политику, потому что, как он ясно говорил царю, война еще не окончена. Конечно, существовал императорский манифест от 30 августа 1814 года, объявлявший о восстановлении мира в Европе и тем самым амнистировавший всех осужденных. Но на местном уровне существовали совсем другие реалии. И результаты работы Следственной комиссии, организованной русскими в октябре 1812 года, не способствовали оптимизму французской колонии в Москве. Сенатский указ от 8 июля 1815 года перечислил более восьмидесяти иностранцев, в отношении которых правосудие продолжало действовать. Скоро на них обрушились наказания за измену и сотрудничество с врагом!215 Все подлежащие наказанию лица были разделены на три категории, в зависимости от степени их сотрудничества. К первой категории отнесли лиц, сотрудничавших с неприятелем добровольно; таковых двадцать два человека. Во вторую были объединены лица, которые сотрудничали с противником по принуждению – тридцать семь человек. Наконец, в третью категорию зачислили людей, в отношении которых существовали лишь подозрения; их двадцать один. К этим последним отнесены были многие лица, которые не занимали посты во французской оккупационной администрации, но чьи кандидатуры на эти посты рассматривались. Их имена оказались внесены в список. В тот период этого было достаточно, чтобы быть арестованным! В этом списке Пьер Пелль (или Паль), сын петербургского купца, фигурировал как секретарь муниципалитета; губернский секретарь Луи Визар – как помощник комиссара216; Оде де Сион, отставной подпоручик гвардейского Литовского полка, и, наконец, Василий Альм, хирург. Но очевидно, что наиболее тяжелое наказание понесли двадцать два обвиняемых в государственной измене. Из них комиссар Бушотт пострадал за свой доклад, представленный французским властям, в котором он излагал собственное мнение относительно необходимости принятия мер против русских раненых. Для русских измена здесь была очевидна, тем более что исходила она от иностранца, присягнувшего на верность царской империи. Он был сослан в Сибирь. Комиссары Д. Фабер, Ж. Визар и Ж. Лаланс, все трое, осуждены за вербовку сотрудников в наполеоновскую полицию, склонение жителей поставлять оккупантам продовольствие и, в целом, за попытки завоевать доверие органам управления, организованным Наполеоном. Некоторым удалось избежать строгого наказания, как, например, комиссарам и помощникам комиссаров: Мишелю Марку, Карлу Кусту, Франсуа Ребе, Жозефу Бекаделоли, Огюсту Гебелю и Андрею Конашевскому, поскольку они не присягали России. Их обязали лишь в кратчайший срок покинуть российскую территорию. Рядом с этими изобличенными коллаборационистами, исполнявшими четко определенные административные функции, находились другие иностранцы, привлеченные к ответственности за свою деятельность или за политическую позицию. Таков был случай некоего Гравея, коллежского секретаря, которого маршал Мортье, после вступления французской армии в Москву, отправил к Наполеону передать просьбы и пожелания московских французов.

Некоторые французы считали, что преследования Сената им не грозят; таков, например, Франсуа-Ксавье де Вилье, хотя этот человек открыто сотрудничал с наполеоновскими властями в качестве начальника полиции. Но он вовремя сбежал и теперь считал, что он и его семья находятся в полной безопасности вдали от столицы217. Однако он забыл об упорстве русских властей, которым все-таки удалось найти его; он был арестован и под надежным конвоем препровожден в Москву. Посаженный в тюрьму, он все же не терял надежды на скорое освобождение. Все же заключение стало для него тяжелым испытанием, о чем свидетельствовал А. Домерг: «Один молодой француз, г-н Вилье, учитель в Москве, во время оккупации согласился занять пост начальника полиции. Он был брошен в карцер, откуда вышел несколько месяцев спустя, лишь чудом оставшись в живых; все это время он сидел на хлебе и воде и подвергался жестокому обращению со стороны тюремщиков. И лишь когда генерал Тормасов сменил генерала Ростопчина в должности московского губернатора, этот несчастный был выпущен из смрадной тюрьмы. С длинной бородой, с грязными растрепанными волосами, исхудавший, он предстал перед всеми как вышедший из могилы призрак». Правда, этот француз, уточнил А. Домерг, входил в состав депутации, явившейся к Наполеону накануне его вступления в Москву. «Этот внушенный филантропическими мотивами поступок, которому должны были бы аплодировать здравомыслящие люди обоих лагерей, тем не менее был поставлен ему на вид графом Ростопчиным. Получалось, что г-н Вилье входил в число достопочтенных людей, которых г-н де Сегюр без колебаний заклеймил именем бродяг и негодяев». Заключение сильно подействовало на француза: «Никакой самый заботливый уход, никакое искусство врачей не смогли стереть следы перенесенных пыток, которые навсегда подорвали его могучее здоровье». Утомленный пережитым, профессор решил навсегда покинуть Россию и поселился в Дрездене, где и умер около 1825 года.