Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
Теперь о Клайве. Он выложил свою лестницу ярчайшим зеленым [?] толщиной 5 дюймов [≈ 13 см]; у него есть все удобства и комфорт. Я ужинала там, чтобы встретиться с Гарольдом и Томом; последний, конечно же, в белом жилете, настоящий светский человек; это задало тон, и они рассказывали свои истории о Жане Кокто[676], об Аде Леверсон[677], [Эдмунде] Госсе, Валери [Тейлор] и т.д. и т.п., и я немного чувствовала себя блумсберийкой; нет, по-моему, такие разговоры неуместны. Гарольд старался как мог. Он был в Петербурге, когда взорвали Столыпина[678] или его детей, и может в красках описать звуки падающей с высоты бомбы, императрицу с ее желтыми белками глаз и короля Георга[679], который в ярости швырнул «Мистера Бритлинга» на пол. «Может, мне и не хватает каких-то качеств, но будь я проклят, если я чужой», – так он прокомментировал какую-то фразу Уэллса.
И это напомнило мне, как мы видели бледно-сизый гроб миссис Уэллс, который везли через ворота Голдерс-Грин. Он был с кисточками, похожими на колокольчики. Уэллс сидел в синем пальто Шоу и рыдал. Он постоянно доставал и убирал носовой платок. Мистер Пейдж[680], лохматый, потрепанный старый ученый, прочел несколько машинописных листов Уэллса о «нашей подруге Кэролайн»[681]. «Бедняжки, бедные глупышки», – говорила она в дни их дурной славы. Эта незамысловатая фраза затерялась на фоне похоронной церемонии и не произвела никакого эффекта. Целью было подчеркнуть жизнь, щедрость и то, как щедрая жизнь продолжается, но кое-что меня тронуло: «Одни живут на мысе, и их жизнь – маяк для человечества. Другие живут на пенсии и малоизвестны, и самое ценное, что у них есть, – это их жизни». Это напомнило мне слова отца, которые он искренне написал о моей матери[682]. Затем гроб уехал в «горнило материального преобразования». Она стала частью любимых роз под солнцем и снегом. Бедняжка Джейн! Ужасно было видеть, какие мы все убогие, потрепанные, несовершенные, слабые и в большинстве своем уродливые. Тем не менее мы сделали все возможное и сказали хоть что-то искреннее о нашем великом приключении (как чуть было не назвал это Уэллс). Надо отдать ему должное, ведь он проявил авантюризм, окунувшись в ванну и поплескавшись в воде. Потом мы стояли и успокаивали друг друга; Лидия всхлипывала; Шоу сказал: «Ты не должна плакать. Джейн в порядке, Джейн великолепна»; мы ушли; я отправилась в «Fortnum & Mason» за туфлями.
20 ноября, воскресенье.
Сейчас я вырвусь на мгновение из того, что Морган называет «жизнью» и кое-что по-быстрому запишу. В последнее время заметок совсем мало; жизнь – водопад, лавина, поток; все вместе. Я считаю, что в целом это наша самая счастливая осень. Очень много работы; пришел успех; жизнь легка; а что еще, спрашивается, нужно?! По утрам, с десяти до часу, я усердно работаю. Пишу так быстро и много, что не успеваю отпечатать написанное до обеда. Полагаю, главное событие этой осени – «Орландо». Ничто другое не вызывает у меня таких чувств – если только написание критики по утрам, и то не всегда. Сегодня приступила к третьей главе. Научилась ли я чему-нибудь? Боюсь, это прозвучит как шутка, но мне нравятся простые предложения и, разнообразия ради, их внешняя привлекательность. Конечно, мои краски жидковаты и пока размазаны по холсту, но я планирую закончить черновик к 7 января (наверное), а потом буду переписывать.
Приходит Вита; приходит Дотти; от Клайва нет отбоя; Том; Роджер; у нас проходят «блумсберийские» вечера; впервые трачу деньги на кровать, на пальто (о покупке которого теперь жалею); испытала восхитительное чувство достатка, когда на днях в Лонг-Барне дала Лоуну [дворецкому] пять шиллингов чаевых за ночлег. Но психология денег – странная штука; траты не доставляют мне особого удовольствия. У меня вроде бы все есть, но я переживаю из-за расточительства и собираюсь купить вечернее платье, о чем тоже беспокоюсь. Я отказалась от приглашения Сивиллы, зато дала положительный ответ Этель [Сэндс]. Молодежь пишет обо мне в своих абсурдных книжонках. Домашний быт, то есть Нелли, на вес золота.
Отчет краток, потому что мне еще нужно написать много писем, а мысли, которые тяготили меня, когда я садилась за стол, улетучились.
На днях я довела Виту до слез; случайно; неосознанно. «Ненавижу, когда мне скучно», – сказала я о Кэмпбеллах[683] и Валери Тейлор, а это, по ее мнению, означает, что мне надоест и она.
30 ноября, среда.
Я только что была наверху и примеряла шляпку (18 шиллингов и 11 пенсов), которую купила в универмаге «B&H[684]» (так его называют), чтобы надеть завтра на званый обед у Сивиллы. За эти деньги можно купить хорошую ночную рубашку. Потом в автобусе я услышала рассуждения мужчины о качестве и состоянии джентльменства; «вы бы называли меня сэром, а я вас – мадам». Это он сказал работящей женщине, немолодой пышечке с ребенком на руках. «Уже больше восьми», – сказала она кондуктору, которого называла молодым человеком, а он ее – «мамочкой». Это похоже на Диккенса, или Шекспира, или обычного английского кокни[685]; как бы то ни было, я обожаю подобные сценки и сразу чувствую на сердце тепло.
Повторюсь, это очень счастливая осень. Мы подняли Нелли зарплату на £5 – по этой или какой-то другой причине она постоянно в хорошем настроении и весьма добра. Вчера вечером сама предложила уборку. Считает, что это справедливо, ведь мы ее повысили. Не возмущается из-за прихода гостей. Полагаю, недовольство постигнет меня после Рождества, когда придется писать критику; Несса, Вита, Клайв – все в отъезде, но я не дам развиться своей печали. Более того, разве я сейчас не горда собой? Рут Дрейпер[686] восхищается
