Хорст Герлах - В сибирских лагерях. Воспоминания немецкого пленного. 1945-1946

Естественно, я начал протестовать и заявил, что никогда не принимал участия в обсуждении военных вопросов. В мои обязанности входило только управление самолетом. Генерал ответил, что это больше не подлежит обсуждению и что я осужден на законных основаниях. Я могу обжаловать принятое решение в течение семидесяти двух часов.

Судебное заседание закончилось, я был осужден на двадцать пять лет. Войдет ли в эту комнату следующий заключенный? Оба моих товарища, которых привезли вместе со мной тем же утром, также были осуждены, но, насколько я знаю, их даже не пригласили в зал заседаний.

После возвращения в Бутырку мы не вернулись в наши прежние камеры, вместо этого нас поместили в камеры, предназначавшиеся для тех, кто уже осужден, причем в каждой камере от двадцати до двадцати пяти человек.

В таком составе мы оставались недолго. В течение дня к нам поместили еще несколько генералов, которые также предстали перед так называемым судом и все как один были осуждены на двадцать пять лет. Все происходящее казалось нам почти нереальным, если бы за всем этим не скрывалась мрачная бездушность судебной машины, в жернова которой мы попали. Наши камеры теперь заперли на особые замки, не такие, как в обычных камерах, а кроме того, на дверях имелись специальные занавески. Мы были людьми, осужденными на двадцать пять лет, с которыми обращались по особым правилам. Я сразу отправил кассационную жалобу, на которую тут же пришел ответ: «Прошение отклонено!» Все мы – генералы, священнослужители, люди общественных профессий, интеллектуалы, рабочие, крестьяне – пытались найти для себя ответ на один вопрос: как это все понимать? что это, чудовищная ошибка? кто во всем этом виноват? Спустя короткое время нам все стало ясно, и все оказалось до смешного просто! Когда русские, выполняя какие-нибудь распоряжения, волей-неволей обижали нас, они говорили при этом: «Мы знаем, что вы все осуждены коллективно, но мы только выполняем приказы. Мы знаем, что мы делаем то же самое, за что вы получили свои сроки. Но пожалуйста, поймите, мы – должны!» Пагубные последствия этой политики стали очевидными во время корейской войны. Оказалось, что каждый солдат враждебной армии, которого захватили в плен, может быть объявлен преступником, его права и достоинство могут произвольно попираться, и вы можете делать с ним все, что только заблагорассудится, в том числе использовать его в качестве заложника для достижения своих политических и пропагандистских целей. Очень часто нас спасала только ненависть. В этой жизни для нас остались только страдания и надежда на перемены в судьбе.

15 июля 1950 года ворота Бутырки распахнулись и нас отправили в город Красногорск, расположенный вблизи Тушинского аэродрома в Москве. В это время там собрали сотни заключенных из всевозможных тюрем. Многие из них получили свой двадцатипятилетний срок при обстоятельствах, которые, несмотря на наше безрадостное положение, воспринимались просто как анекдот. Были случаи, когда человека, представшего перед судом, осудили за чьи-то другие преступления. В других случаях название Куба превращалось в Баку, а Афины – в Аден. Встречались также люди, которые вообще избежали изматывающих допросов и нелепых обвинений.

Но, несмотря на все успокоительные заверения русских, мы все стояли перед лицом непреложного факта, что впереди нас ожидает двадцатипятилетний срок заключения в невыносимых условиях. От мысли об этих двадцати пяти годах у нас по ночам сжималось сердце. Сама мысль о них казалась невыносимой.

Наши охранники не оставляли нам свободного времени. В соответствии с проверенными методами нас постоянно перемешивали, переводили с одного места на другое. Часть людей должны были отправить из Красногорского лагеря в Сталинград, еще одну группу – на Урал, а та небольшая часть, которая осталась в Красногорске, впоследствии все равно была переведена на Урал.

В ночь с 31 июля на 1 августа к воротам лагеря подъехала машина для перевозки заключенных, чтобы забрать меня. В Боровичах, деревушке, расположенной между Ленинградом и Москвой, меня не захотели оставить. Я был осужден на двадцать пять лет, и начальник тюрьмы ссылался на приказ, запрещавший ему принимать уже осужденных заключенных. Но конвой получил приказ доставить меня в тюрьму в Боровичах. Противоречивые приказы! Что делать в такой ситуации? Телефонные переговоры затянулись на несколько часов. Начальник тюрьмы отстаивал свою позицию до конца, и конвою пришлось везти меня в другое место.

В Боровичах имелось два лагеря, в которых содержали немецких военнопленных, один из них находился в самом городе, а другой – возле шахты. Я был отправлен в городской лагерь и был счастлив от того, что вновь нахожусь среди немцев. Я не получал генеральской пайки после вынесения мне приговора, но в любом случае еда в лагере лучше, чем в тюрьме.

После начала в конце 1949 года волны судебных преследований почтовое сообщение с домом не прерывалось. Нам разрешали писать и время от времени, в припадке великодушия, выдавали письма от родных. Затем, спустя несколько месяцев, мы узнали, что все наши письма идут прямиком в корзину. Из многих тысяч написанных нами писем и почтовых открыток ни одно не дошло до Германии. Некоторые из них использовались русскими для того, чтобы оценить наше душевное состояние. После завершения судебных процессов одной из моих первоочередных задач стало восстановить связь со своей семьей. Не было недостатка в конфликтах, в которых русские чаще всего выглядели не с лучшей стороны. Мы выдвигали свои требования настойчиво и с осознанием собственной правоты. Многие русские, с которыми случались конфликты по вопросу о соблюдении основных прав человека, могли действовать только в обход приказов из Москвы, которые строго регламентировали наше поведение. Однако время шло, а мы так и не получили никаких известий из дома, и, что хуже всего, наши родные оставались в полном неведении относительно нашей судьбы. По ночам мы представляли себе, как оставшиеся дома волнуются о нас, как от противоречивых сообщений в них то вспыхивает, то гаснет надежда. Мы и наши близкие ждали многие месяцы, пока почтовое сообщение с Германией не возобновилось вновь и поток ободряющих, нежных посланий не хлынул в обоих направлениях.

Помимо немцев, в Боровичском лагере содержалось также около трехсот испанцев. Примерно восемьдесят из них были так называемыми «красными», а остальные сражались на стороне немцев. Мы часто сталкивались с «красными» испанцами в России. Основную массу среди них составляли люди, вывезенные еще детьми из Испании, которым большую часть их жизни довелось просидеть в советских лагерях, или же, если им очень повезло, днем они могли работать на заводах или на стройках, а по вечерам обязаны были возвращаться в лагерь. Все испанцы, содержавшиеся в Боровичском лагере, вне зависимости от того, считались ли они «белыми» или «красными», люто ненавидели советскую власть. Бывшие «красные» испытали все прелести коммунистической системы на своей собственной шкуре и, разочаровавшись в ней, не собирались сложить здесь свои кости. Ни «красные», ни «белые» не имели возможности наладить связь со своими семьями в Испании. Все, кто встречал испанцев в России, хорошо помнят, как эти отчаянные люди с южной оконечности Европы, испытывая на себе негостеприимное отношение русских, страдали от тоски по родине и как настойчиво они добивались права писать и получать письма.