Александр Александрович Богданов - Коллектив авторов
Но «школа Маркса», особенно в России, погрязла в борьбе с различными видами «ревизионизма» и «оппортунизма». И сам Богданов вместе с Луначарским в вологодской ссылке схлестнулся в спорах с «ex-марксистами»-идеалистами – очных с Н. Бердяевым и журнальных с ним же и С. Булгаковым. Но вхождение в руководящие круги российской социал-демократии (в эмиграции по окончании ссылки, затем в Петербурге во время революции 1905 года и снова в эмиграции после ее поражения) столкнуло Богданова с партийными «ортодоксами» – сначала с генеральствующим Плехановым и меньшевиками, затем с Лениным. Один, когда-то внедривший в российское общественное сознание «монистический взгляд на историю», теперь обрушил на «еретика» Богданова всю полемическую ядовитость своего «воинствующего материализма»; другой памфлетной руганью и организационными манипуляциями добился сначала исключения Богданова из ЦК РСДРП, а затем создания по существу новой партии со своим авторитетным единоначалием.
Богданов – «конструктор, человек непреклонной строительной воли»[330], но «по характеру очень мягкий и деликатный человек»[331] в пристрастной, с грубыми передержками партийной полемике не имел успеха. Его друг и соавтор по начатому фундаментальному «Курсу политической экономии» Скворцов-Степанов остался с Лениным, помог тому издать антибогдановский «Материализм и эмпириокритицизм», а затем был даже заслан «вождем» в масоны ради тщетной попытки договориться с видным масоном и крупным московским фабрикантом Коноваловым о деньгах для партии большевиков[332]. Еще один друг – Базаров – угодил в длительную политссылку в Астраханскую губернию. «Пролетарский писатель» Максим Горький, восторгавшийся было эмпириомонизмом[333] и возмущавшийся ленинским авторитаризмом, после Каприйской школы, подстрекаемый М. Андреевой, разорвал отношения с Богдановым и его социал-демократической группой «Вперед», выдвинувшей лозунг «пролетарской культуры». А затем вне организованный им группы оказался и сам Богданов – соратники, включая «меньшого брата» Луначарского, нарушили «принцип товарищеских отношений»[334]. В основанную Луначарским вместе с публицистом-ткачом Ф. Калининым, поэтом-металлистом М. Герасимовым и фантастом-слесарем А. Гастевым русскую Лигу пролетарской культуры Богданов не вошел.
Так между большевизмом-ленинизмом, меньшевизмом, троцкизмом и подходом Плеханова «затерлось» особое направление научно-общественной мысли, которое я считаю возможным называть среднерусским марксизмом. Богданов – центр этого направления; годы его наиболее активного творческого общения с другими главными фигурами – Базаровым, Скворцовым-Степановым, Луначарским, историком-социологом Рожковым прошли в городах, относимых к средней полосе России (Москва, Тула, Калуга), и примыкающей к ней с севе– ро-востока Вологодчине. Географическую привязку, конечно, не стоит понимать буквально, но «плехановская ортодоксия» и троцкизм возникли в эмиграции, а направления, объединенные вначале борьбой с легальным народничеством, – в Петербурге и Нижнем Поволжье. Затем эти направления «растеклись» на «легальный марксизм» (Струве, Туган-Барановский) и социал-демократию (Ульянов-Ленин, Потресов, Мартов), расколовшуюся, в свою очередь, на большевизм-ленинизм и меньшевизм.
Однако, главное, конечно, в содержании, а не в названии. Отличительные черты «среднерусского марксизма» можно охарактеризовать двумя сравнениями Богданова: исторического монизма (взгляд «с точки зрения тех, кто производит») с коперниканским переворотом в астрономии (перемена точки зрения на центр движения планетной системы)[335] и гениальности Маркса с разрывом «исторической границы» между наукой, философским мышлением, гигантским багажом учености и рабочим классом, экономическим, материальным процессом труда. И далее Маркс «все время протаскивает вас через какие-то границы… за пределы того, что он сам сказал»[336].
Богданов в стремлении выйти за пределы сказанного самим Марксом не ограничился партийной деятельностью, философией и публицистикой. Он, с одной стороны, выступил как романист-фантаст с социалистическими утопиями, отразившими «марсианскую» завороженность читающей публики начала ХХ века[337]. С другой стороны, перешел от искания «монистической» философии к разработке «всеобщей организационной науки», нацеленной на обобщение методов, которые практически «давали бы ключ к различным специальностям и позволяли бы быстро овладевать ими»[338].
Утопия Богданова «Красная звезда» погружена в контекст открытий астрономии, атомной физики и злободневных проблем начала ХХ века. Одновременно она – выражение главных ожиданий социализма XIX века: устранение противоположности между физическим и умственным трудом и дробной специализации работников, «переход к неограниченной свободе труда»[339]. Но такой переход, как считал Богданов вслед за Оуэном, Фурье, Энгельсом, Лавровым, Чернышевским, Кропоткиным и другими утопистами разных оттенков, возможен только при перемене занятий, которую – и это уже картина социалистической «планомерности» в изображении Богданова – обеспечат политехническое обучение, автоматизация производства, информатика и всеобщая организационная наука.
В подкрепляющих социальную утопию научно-технических прогнозах Богданова особое место занял межпланетный корабль-«этеронеф» с атомным двигателем, привлекший внимание российских инженеров-авиаторов[340]. Среди последних был и дирижаблестроитель, сотрудник ЦАГИ и Наркомата иностранных дел Морис Лейтейзен (1897–1939), мальчиком одним из первых прочитавший «Красную звезду», которую Богданов начал писать, скрываясь на конспиративной даче отца Мориса, врача социал-демократа Г. Лейтейзена-Линдова. В 1924 году М. Г. Лейтезен как один из организаторов и секретарь Общества междупланетных сообщений вел переписку с К. Э. Циолковским, в связи с чем обсуждал проблему космических двигателей с А. А. Богдановым[341].
«Космизм» Богданова через открытие повторяемости «организационных типов на разных ступенях бытия»[342] был связан с «гносеологическим социал-демократизмом», выраженным во втором романе Богданова «Инженер Мэнни». Неравенству в принятии решений вследствие «разъединенности науки» и обреченности массовых исполнителей «не знать, а только верить»[343] не должно быть места в преобразованиях, судьбоносных для человеческих коллективов. В этом – социальный (социалистический) пафос всеобщей организационной науки и выдвинутого тогда же Богдановым проекта «Рабочая энциклопедия» как основе «пролетарской культуры».
Первая страница «Инженера Мэнни» показывает, что Богданов уже тогда понимал общечеловеческую угрозу возможного военного применения атомной энергии[344]. Он прямо писал об этом уже и как политэконом и публицист в 1917 году, имея за плечами фронтовой опыт младшего полкового врача русской армии в мировой войне[345]. Столкновение с «проклятьем Каина с Авелем» и увиденное стихийное «равнение по низшему» солдатско-офицерской толпы[346] так потрясли профессионального психиатра, что пришлось лечиться в Москве в клинике нервных болезней. После фронта и демобилизации много лет Богданова не отпускали приступы стенокардии; он решил оставить политику, но упорно продолжать разработку всеобщей организационной науки тектологии как «дела жизни», ибо «мировая война и мировая революция поставили ясно дилемму: преодоление анархии социальных сил и интересов или распад цивилизации»[347].
Второй том «Тектологии» – «Механизм расхождения и дезорганизации» Богданов в 1917 году издал за свой счет, сознавая
