Альберт Вандаль - От Тильзита до Эрфурта
В письме к Александру от 28 сентября, он указывает на копенгагенскую экспедицию как на знаменательный ответ англичан на предложения России. “Мне кажется, – добавлял он, – что нам легко будет прогнать их со всего континента: это должна сделать совместная декларация”.[210] 13 октября в длинной депеше к Савари Шампаньи, заместивший Талейрана на посту министра иностранных дел, подробно излагает принятые Россией обязательства и напоминает, что 1 декабря она должна закрыть свои гавани и начать войну. “Гавани Португалии и Швеции, – продолжает министр, – должны быть также закрыты добровольно или силою. Сила обстоятельств требует, чтобы Франция взяла на себя закрытие португальских гаваней, а Россия шведских… Оба двора должны сообща повлиять на венский кабинет и заставить его примкнуть к общему делу”.[211] Последняя просьба вскоре должна была сделаться бесцельной. Предвидя такое требование, Австрия сочла за лучшее избавиться от него, предупредив наше желание, и после простого намека отозвала своего посланника из Лондона. 7 ноября Наполеон приказал Савари передать известие об этом императору Александру. Оно было такого свойства, что должно было поторопить русского государя и подстрекнуть его усердие в случае, если бы он не занял еще того положения, которое требовалось обстоятельствами. “После события, которое так близко касается России, было бы постыдно для нее остаться позади, – говорил Наполеон; но я надеюсь, что лорд Говер уже изгнан”.[212]
II
О проходе кораблей Гамбие через Зундский пролив в Петербурге узнали в августе. Вслед за этим были получены один за другим потрясающие бюллетени об английских операциях. Волнение росло с каждым днем. Как только стало известно о бомбардировке города и о первых случаях пожара, Александр тотчас же приказал передать Говеру ноту с протестом и в то же время в частном разговоре сообщил Савари о своем негодовании. При первых же предложениях генерала выступить против Англии, он ответил, что готов принять против нее меры, которые ему укажет император, что он ждет только сигнала.[213]
Но были ли вполне искренни уверения Александра? Некоторая разница между приподнятым стилем публичного обращения к Англии и той речью, с которой обращались к ней по секрету, разница между тоном дипломатических нот и тоном разговоров наедине – заставляют с самого начала усомниться в этом. Будберг дал понять лорду Говеру, что царь не оставил еще привычки смотреть на Англию как на свою лучшую союзницу;[214] отношения же самого Александра с не имеющим официальных полномочий агентом лондонского двора, по-видимому, скорее, подтверждали, чем опровергали уверения Будберга.
С некоторого времени Савари стал указывать на присутствие в Петербурге “сеятеля интриг и подкупа”.[215] Это был молодой английский офицер Вильсон. Он считался в числе тех агентов, которые составляли так называемую бродячую дипломатию коалиции. Без определенного местожительства, не имея определенного звания, они беспрестанно переезжали из одной столицы в другую, подогревая повсюду рвение наших противников. Смотря по обстоятельствам, их или признавали, или отрекались от них, оставляли их в роли простых исполнителей поручений или возвышали до звания уполномоченных посредников. Даже в то время, когда Наполеон мечом разрубил узел коалиций, их происки все-таки сохраняли между государствами невидимую связь.
Родовитый, умный и образованный сэр Роберт Вильсон доблестно участвовал во всех кампаниях против нас и завоевал на поле битвы чин полковника. Однако, рассматривая портреты, оставшиеся нам о его физических и нравственных свойствах, смотря на его почти женски лукавое лицо, на его тонкий профиль, на взгляд, одновременно и пронизывающий и ласкающий, читая донесения о нем наших агентов, а также его дневник о пребывании в Петербурге, представляющий собой настоящий светский вестник, где к политике примешиваются рассказы о балах и пикантные мнения о женщинах, узнаешь в нем человека, привыкшего находить в придворных и кабинетных интригах свою родную стихию. В настоящее время он с наслаждением погружался в нее, так как это было средством вредить его заклятому врагу. Бонапарт олицетворял собой все, что он ненавидел: Францию, революцию и торжество народных сил над правами происхождения и воспитания. Он питал к завоевателю непримиримую ненависть, сотканную из желчного патриотизма и кастовых предрассудков, ненависть англичанина и аристократа. В 1806 г. он сделал кампанию с пруссаками, а затем кампанию 1807 г., находясь при главной квартире императора Александра. Посланный теперь в Россию с дипломатическими депешами, он снова на другой почве возобновил борьбу с нами и деятельно вел ее в петербургских салонах.
Всюду хорошо принятый, обласканный нашими врагами, он смело вступил в антагонизм с Савари, которого называл “палачом герцога Энгиенского”.[216] Ловкий, находчивый, необыкновенно подвижный, он всюду противодействовал генералу. Во время визитов Савари он или следовал за ним по пятам с целью разрушить успешный результат его работы, или же являлся до него, чтобы заблаговременно создать ему затруднения. Отправлялся ли Савари к Нарышкиной, он сталкивался у ее дверей с англичанином; открывала ли какая-нибудь дама свой салон французскому послу и “его клике”, Вильсон делал ей по этому поводу строгий выговор. Он заботливо охранял “светскую”[217] Россию, старался защитить ее от французов и избавить ее от опасности замарать себя общением с нами. Стремясь всюду пролезть, он проник и ко двору, где император принял его с дружеской фамильярностью, как старого товарища по оружию; даже обедал на Каменном Острове, и, по довольно странной случайности, его рассказ об этой сцене точь-в-точь походит на рассказ Савари после его первого вечера во дворце. Англичанину были оказаны те же почести, та же предупредительность, предоставлено то же место около государя, как и французу. Императрица говорила с англичанином немного более, чем с французом – в этом только и было все различие с внешней стороны.[218] Вот что еще более странно: несколько дней спустя Вильсон в разговоре с Алопеусом, русским посланником в Швеции, намекнул на некоторые более чем утешительные слова, будто бы сказанные ему императором. Александр будто бы дошел до того, что сказал ему, что он будет доволен, если английские войска продлят свое пребывание на Зеландском острове около Копенгагена. Эти слова, переданные Вильсоном своим начальникам и друзьям в Лондоне, впоследствии повторенные ими в виде особой исторической подробности, в связи с заявлением Будберга, допустили создаться легенде, что Александр изменил Наполеону, чуть ли не на другой день после Тильзита и перед тем, как угрожал англичанам войной, заранее успокаивал их относительно своих намерений.[219]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});