Ежи Климковский - Я был адъютантом генерала Андерса

5 пехотная дивизия — Джалал-Абад;

6 пехотная дивизия — Шахрисябз;

7 пехотная дивизия — Кермине;

8 пехотная дивизия — Чок-Пак;

9 пехотная дивизия — Маргелан;

10 Пехотная дивизия — Луговой; Организационный центр армии — Гузар

Центр подготовки (школа подхорунжих) — Вревский

Танковая бригада армии — Карабалы.

Одновременно были назначены командиры дивизий, к которым прикомандировали офицеров связи Красной Армии. Командирами дивизий стали:

Командиром 7 дивизии — Богуш;

Командиром 8 дивизии — Раковский;

Командиром 9 дивизии — Шмит;

Командиром 10 дивизии — Болеславич;

Командиром запасного полка — Леон Коц;

Комендантом центра подготовки — Сулик.

Начальник штаба Окулицкий должен был скомплектовать для командиров дивизий основу их штабов, чтобы они могли быстрее выехать к месту своего расположения.

На этом же совещании определили количество, состав и место деятельности новых призывных комиссий.

Полной мобилизацией на первом этапе были охвачены следующие республики: Казахская, Узбекская, Киргизская и Таджикская, а также районы, в которых формировались воинские части.

Насколько переговоры Сикорского со Сталиным в Кремле сглаживали определенные трения, устраняли недоговоренность и создавали гарантию нового, выгодного для Польши уклада польско-советских отношений, настолько же это совещание принесло прямо-таки обратный результат. Хотя об этом не говорилось, но было ясно, для чего польские войска должны находиться так далеко на юге. Было очень неприятно, что посол Кот не проинформировал обстоятельно об этих делах Сикорского, хотя сам хорошо о них знал. 10 декабря он писал министру иностранных дел Рачинскому:

«...Тормозила развитие армии и усиливала подозрительность к полякам невероятная болтливость многих, особенно офицеров, которые широко и шумно призывали разделаться с Советами, а некоторые, особенно на азиатском юге, высказывались за сотрудничество даже с бунтующими туркменами и казахами, а также предлагали силой пробиться через иранскую границу...»

«...У руководящих деятелей, продолжающих относиться к Англии с полным недоверием, было глубокое убеждение, что поляки политически не самостоятельны, а являются орудием английской политики и игры...»

На следующий день, 4 декабря, я принимал участие в банкете, устроенным Сталиным в честь Сикорского.

В 19.40 мы все сели в автомобили и поехали в Кремль. Там нас уже ожидали. Перед нами беззвучно открылись ворота, никто нас не останавливал. Никто ни о чем не спрашивал. Сопровождающий нас автомобиль подъехал к зданию, у которого мы остановились. Мы вошли в ярко освещенный холл. Нас охватила волна приятного тепла мы сняли шубы.

Нас приветствовал какой-то генерал, показал зал заседаний Верховного Совета, проводил в зал для приемов. Через минуту мы вошли в большой салон, где присутствовало все правительство Советского Союза.

После церемонии представления открылись двери соседней комнаты и из нее вышел Сталин в сопровождении Маленкова. Сталин одет был скромно, в куртку военного покроя, пепельного, немного отдающего бронзой цвета. Брюки были заправлены в русские сапоги. Маленков был одет точно также.

После приветствия Сталин отошел на несколько шагов в сторону и достал папиросу. Я подошел к нему, чтобы предложить спички. Между нами завязался разговор. Вскоре к нам подошел Сикорский, и я опять превратился в переводчика. Сикорский поблагодарил Сталина за теплый прием, оказанный ему в Советском Союзе. Сталин ответил, что всегда рад видеть у себя такого дорогого гостя.

В ходе дальнейшей беседы Сикорский затронул вопрос о границе, о Вильно и Львове, на что Сталин ответил, что этот вопрос нужно будет решить на мирной конференции, но тут же подчеркнул, что Вильно город литовский, а Львов украинский.

В то же время добавил, что мы получили компенсацию на Западе, что он хочет видеть Польшу великой и сильной. Сикорский нахмурился и уклонился от дальнейшей дискуссии на эту щекотливую тему, сказав, что он к ней еще вернется.

Вскоре к нам подошел Андерс, и разговор принял общий характер.

Через несколько минут пригласили к столу. Обеденный зал находился рядом. Когда мы вошли, меня поразил вид огромного стола замечательно украшенного, ломившегося под тяжестью красивой сервировки всевозможных яств и всяческих сортов вин. Стол протянулся почти через весь зал.

Сталин занял за столом главное место, справа от него сел Сикорский, слева посол Кот. На мою долю пришлось шестое место. Моим соседом с правой стороны был нарком Микоян, а с левой адмирал Кузнецов, главнокомандующий военно-морским флотом, который, кажется, хотел влить в меня море водки. Напротив меня занял место внушительной внешности нарком Каганович, а рядом с ним глава Ленинградской партийной организации Жданов и какой-то генерал авиации, мне не знакомый. На противоположном конце стола я увидел улыбающееся лицо Ксаверия Прушинского, который вел оживленный разговор со своими соседями, что-то живо объясняя Василевскому.

Находясь в Кремле, я испытывал странное чувство. Я видел, какое спокойствие выражали лица членов Советского правительства, хотя враг находился в каких-нибудь двадцати семи километрах от столицы. За Москву беспрерывно велись ожесточенные бои. Немцы почти у ее предместий, они ежедневно предпринимали яростные атаки на столицу, а в это время все правительство во главе с Верховным главнокомандующим Сталиным самым спокойным образом, как будто вокруг тишина и спокойствие, совещается и принимает гостей.

Обороной Москвы руководил непосредственно генерал Г. К. Жуков, и все вполне убежденно считали, что Москва, не падет, что ее не отдадут. Лишь один Андерс предрекал, что Москва вот-вот падет.

Напрашивалось сравнение с аналогичным периодом, пережитым нами два года назад, когда немцы подходили к Варшаве. Я вспоминал, как тогда вели себя наше правительство и наш «верховный главнокомандующий.

Эти и подобные им мысли приходили мне в голову, когда я сидел за столом и слушал речи. Крикливые, чванливые и надменные они были известны мне все наизусть. Произносились при любом случае, по любому поводу, всегда одни и те же. Из наших выступлений создавалось впечатление, что воюет не Советский Союз, а мы, и что это мы оказываем ему помощь. Каким же контрастом звучали речи Молотова и Сталина, который после короткого обращения по поводу торжества рассказал эпизод из своей жизни в Кракове, когда он там находился.

Из охватившего меня раздумья я был выведен упоминанием моей фамилии. Это Молотов, обращаясь ко мне сказал: «Поднимаю тост за молодых офицеров в лице их представителя ротмистра Климковского с наилучшими пожеланиями для новой будущей Польши...»