Алан Милн - Слишком поздно

После четырех я возвращался в редакцию, писал рецензию на спектакль, просмотренный накануне, и составлял книжный обзор. К пяти я «готовил кусочки» — то есть цитаты из других газет с подходящими комментариями. (Например: «На продажу — фазан и фазанья курочка; отдельно — 1906 цыплят», и комментарий: «Надо бы объединить»). Я поставил дело на широкую ногу, и смешные цитаты лились к нам рекой со всех концов света. Эта работа приносила мне массу удовольствия. К сожалению, не все кусочки можно было опубликовать. Одна цитата мне ужасно нравилась, и я долго таскал ее с собой. В ней говорилось о том, как его величество Георг Пятый отдыхает на своей яхте: «У короля прекрасное чувство юмора. Приятно слышать его веселый смех, когда кто-нибудь из матросов, спеша по своим делам, споткнется о рым». Мы как верноподданные не могли такое напечатать, но и верноподданнические чувства иногда переходят меру. Один священник в порыве энтузиазма сообщил в местную газету о незабываемом происшествии. Накануне вечером «наш Великий Предводитель» (мистер Бальфур[34], ни больше ни меньше) прибыл в Эдинбург, и его поезд на несколько минут остановился в деревушке, где жил тот самый священник. «Лишь я один во всей округе знал об этом. Я примчался на велосипеде и целых пять минут наслаждался уникальной возможностью смотреть в лицо прославленному государственному деятелю». К сожалению, верноподданические чувства Симана распространялись и на Великого Предводителя, так что карикатура с изображением Бальфура, ошалевшего под пристальным взглядом незнакомого психа, осталась только в моем воображении.

«Кусочки» были готовы к шести, а мне еще предстояло просмотреть редакционную почту. Нам присылали рассказы, стихи, шутки и вырезки из прессы. Ценного среди всего этого попадалось мало. То, что могло пригодиться для «кусочков», я откладывал до следующей пятницы, а лучшее из оставшейся почты передавал главному редактору со своими комментариями. Иные шутки «носились в воздухе», их присылали сотни людей, и каждый утверждал, что все описанное случилось с ним самим в прошлый вторник. После того как Уинстон Черчилль высказался по поводу «терминологической неточности», в каждом втором конверте с большей или меньшей долей остроумия использовалось это иносказание вместо простого слова «вранье». Когда Томми Боулз победил на выборах в Лондонском Сити, количество людей, которые изощрялись в игре слов, основанной на ассоциации с игрой в боулинг, могло сравниться лишь с количеством тех, кто для большей ясности называл ее «игра в боулзинг». Один пожилой джентльмен написал: «Дорогой сэр! На прошлой неделе мне исполнилось семьдесят семь лет, и мой молодой приятель, большой любитель футбола (слово «футбола» было вычеркнуто и сверху простым карандашом надписано «крикета»), сказал: «Семьдесят семь перебежек, и до сих пор не выбит»! По-моему, очень остроумно». От такого наплыва остроумия голова шла кругом. То казалось, что смешно вообще все на свете, кроме того, что старательно выдают за шутку; а в следующую минуту — что ничто никогда не будет больше смешным.

В семь часов приносили гранки моего рассказа. Не знаю почему, но отпечатанный текст выглядит совершенно иначе, и его необходимо править заново. Выполнив эту обязанность, я заканчивал просматривать почту и в восемь отправлялся ужинать.

В десять мы с Оуэном вновь усаживались у него в кабинете. Газета была уже сверстана, и к нам начинали поступать готовые страницы, по три, по четыре за раз. Иногда мне удавалось ухватить одну, а потом я ждал… и ждал… и ждал, пока Оуэн отдаст следующую. У него, должно быть, вся жизнь проходила перед глазами, когда он правил очередную страницу «Панча». Он читал медленно, упорно, дотошно, так что хотелось закричать: «Господи Боже, да хватит уже, сил нет!» Эти потраченные даром часы были особенно мучительны после целого дня бешеной гонки. Приятно побездельничать, когда хочется, но праздность без досуга — изобретение дьявола. В армии его применяют с особым успехом.

Заканчивали к часу ночи. Было очень увлекательно вырезать десяток строчек из чужого рассказа и ужасно злило, что пришлось убрать пару строк из своего. Мне приказывали проверить цитату и разъяснить смысл одного абзаца…

— Вашу мысль поймут хорошо если человек двадцать. Нельзя ли выразить ее попроще?

— Можно, только для тех двадцати рассказ будет испорчен.

— Мы не можем издавать журнал для двадцати читателей.

— А если бы могли — вот было бы замечательно!

— Хм-м. Все-таки в таком виде получается непонятно.

— Так ведь в этом и юмор.

— Ну что ж, оставим как есть. Может, завтра придумаете что-нибудь получше.

— А можно мне еще одну страницу?

— Неужели больше заняться нечем? Книжки, что ли, почитайте.

…После долгого разговора с Оуэном я возвращался в свой кабинет, прочитывал полдюжины книг для обзора, раскуривал десятую трубку и как раз успевал получить следующую страницу. К часу мы заканчивали, я шел домой и ложился спать.

Утром в субботу из типографии приносили исправленные страницы на последнюю проверку. Сотрудникам полагалось быть в редакции к одиннадцати. Я приходил в десять, первым захватывал все страницы, быстренько их правил и с нетерпением дожидался прихода Оуэна. В двенадцать у меня был назначен крикетный матч, или требовалось успеть на поезд 11:40, чтобы ехать на выходные в Сассекс, или я собирался к «Лорду», или в Твикенхем, или… Ну, в общем…

— Я закончил страницы.

— Хм-м. Хотите уйти пораньше?

— Если больше ничего не нужно?..

— Когда у вас поезд?

— В одиннадцать сорок.

— Еще полно времени. Доделайте лучше книжный обзор.

— Уже.

— А как насчет того абзаца? Вы собирались придумать вариант получше. Почта есть?

— Три письма, у вас на столе.

— Хорошо. Ну что ж, удачи!

И вдруг та чарующая улыбка, что на миг превращала его из строгого школьного учителя в обаятельного славного человека, каким он и был на самом деле.

Славным человеком, странным, несчастливым. Добрые феи одарили его талантами, а потом явилась злая фея, которую забыли позвать на крестины, и сказала последнее слово. Из-за нее все таланты пошли наперекосяк, и вместо муз правили добродетели. Ученость задавила юмор, такт сдал позиции под напором правдивости, а бойцовские качества одарили беднягу не только волей к победе, но и непреодолимым желанием каждый раз подробно объяснять, почему он проиграл. Рассказывали, как однажды, играя в гольф, Оуэн подолгу оправдывался после каждого неудачного удара и в конце концов швырнул на землю клюшку со словами: «Никогда больше не буду играть в бриджах!» И ведь могло бы получиться восхитительно смешно — но не получилось. У него было поистине золотое сердце, и будь оно скрыто под «грубой оболочкой», как пишут в романах, блеск чистого золота сиял бы заметнее, чем под искусственным внешним лоском.